Дипломная работа Механизмы и интерпретации фантазии в психоаналитической арт терапии. Студентка курса Колосова И. А

В рамках Британской школы одной из первых и глубоких исследователей, описывающих фантазии и предмет фантазии была Сюзн Айзекс. Она писала, что все психические процессы рождаются в бессознательном, и только при определённых обстоятельствах становятся сознательными. Они возникают как из инстинктивных потребностей, так и в качестве реакции на внешние раздражители, воздействующие на инстинктивные потребности. «Мы представляем себе, что у своего предела оно (Ид) открыто соматическому, вбирая оттуда в себя инстинктивные потребности, которые находят в нём своё психологическое выражение…⁶», - цитирует Айзекс Фрейда. С точки зрения современных авторов, это «психологическое выражение» инстинкта есть бессознательная фантазия. Фантазия (в первом приближении) – психическое следствие и представитель инстинкта. Связь между фантазией и исполнением желания всегда подчёркивалась; но опыт Айзекс показывает, что большинство фантазий, как и невротические симптомы, служат и другим целям, кроме исполнения желаний, например, отрицанию, поддержке, всемогущему контролю, возмещению (reparation) и т.д. В широком смысле все эти процессы служат удовлетворению желаний, нацелены на снижение напряжения, тревоги и вины, но полезно, считает Айзекс, выделять различные виды этих процессов и их конечные цели.

Фантазии не происходят из артикулированного знания внешнего мира, их источник находится внутри, в инстинктивных импульсах. Например, торможение питания, иногда появляющееся у совсем маленьких детей после отнятия от груди на втором году жизни, оказывается (в процессе последующего анализа), проистекает из тревоги, связанной с первичными оральными желаниями алчной любви и ненависти: страха уничтожения (посредством разбивания на куски и поедания) единственного объекта любви – груди, которая ценится так высоко и желается так страстно.

Иногда полагают, что бессознательные фантазии, такие как «разбить на куски», не могут возникнуть в душе ребёнка до тех пор, пока он не поймёт, что разбить на куски человека, значит убить его или её. Здесь, однако, не учитывается тот факт, что такое знание является унаследованным в телесных импульсах как двигатель инстинкта, в цели инстинкта, в возбуждении органа (в данном случае, рта).

Фантазия о том, что страстные желания разрушат грудь, не требуют, чтобы ребёнок действительно видел объекты, которые поедаются и уничтожаются, а затем пришёл к выводу, что он тоже может сделать нечто подобное. Эта цель, т.е. связь с объектом, является наследственной по характеру и направленности импульса и связанного с ним аффекта. Совершенно очевидно, считает Сюзн Айзекс, что инфантильные сексуальные теории не выводятся из наблюдения внешних событий. Ребёнок никогда не наблюдал, чтобы дети делались из пищи или кала, никогда не видел отца, который мочится на мать. Его представления о взаимоотношениях между родителями основаны на его собственных телесных ощущениях, возникающих под действием мощных чувств.

Айзекс подчёркивает, что фантазия является связью между импульсом Ид и механизмом Эго, средством, которое одно преобразует в другое. «Я хочу съесть это, следовательно, я уже съел это» - является фантазией, которая представляет импульс Ид в психической жизни. В то же время это субъективное переживание механизма (или функции) интроекции.

Фантазия, по мнению Айзекс, представляет конкретное содержание потребности или чувства, доминирующих в психике в данный момент. На первых этапах жизни существует множество бессознательных фантазий, которые принимают конкретные формы в связи с катексисом определённых телесных зон. Они возникают и превращаются в сложные паттерны в соответствии с возникновением, исчезновением и модуляцией первичных инстинктивных импульсов, которые они выражают. Она также полагает, что многие известные трудности детского возраста можно рассмотреть как проявление ранних фантазий.

Айзекс считает важным в связи с этим рассмотреть отношения между фантазиями и словами. Первичные фантазии, представляющие самые ранние импульсы, желания и агрессии, выражаются в психотических процессах, отстоящих очень далеко от слов и осознанного, связного мышления. Они определяются логикой эмоций. В последующем при некоторых обстоятельствах (иногда в спонтанной игре ребёнка, иногда только в процессе анализа) появляется возможность и способность выразить их словами. Слова являются средством отнесения к опыту (experience), настоящему или воображаемому, но не идентичны с ним и не могут его заменить. Слова могут вызывать чувства, образы и действия, или обозначать ситуации; это возможно, поскольку они являются знаками переживаний, при этом, не будучи их главным материалом. Однако фантазии не происходят из артикулированного знания внешнего мира, их источник находится внутри, в инстинктивных импульсах.

Слова, подчёркивает Айзекс, являются поздно возникающими средствами выражения внутреннего мира наших фантазий. Первое исполнение желания в фантазии, первая «галлюцинация» связана с ощущением. Если, например, первый сосательный импульс не привёл к приятному удовлетворению, у младенца развивается острая тревога. Сосательный импульс может в последующем подавляться или стать менее координированным.

По мнению Айзекс, реальное мышление не может работать без сосуществующих и поддерживающих его фантазий, т.е мы продолжаем «принимать вещи в себя» нашими ушами, «поедать» глазами, «читать, отмечать и переваривать» всю свою жизнь.

О проективной идентификации и психоанализе шизофрении писал Капер. По его мнению, проективная идентификация работает на двух уровнях. Первым уровнем является уровень бессознательной фантазии. Второй также бессознателен, но «реалистичен». На этом уровне субъект действует таким образом, чтобы сформировать внешний мир так, чтобы он он лучше соответствовал миру фантазии. Одна из ранних форм проективной идентификации зависит от этого реалистического аспекта как средства коммуникации. Дети быстро учатся сообщать матери своё состояние, реалистично вызывая и у неё похожее. В результате мать способна как можно скорее удовлетворить потребность ребёнка. Подобная передача своего состояния разума другому человеку является одной из целей коммуникации и используется в течении жизни. Кроме того, многие коммуникации, особенно художественные, во многом обязаны своей силе и резонансу проективной идентификации.

Использование проективной идентификации зависит от бессознательного намерения человека. Проективная идентификация в её реалистическом аспекте может использоваться не только для коммуникации, но и для контроля за человеком, через принуждение или обольщение. В этом случае лежащая в основе фантазия агрессивно насаждает эмоцию - переживаемую как конкретную вещь – внутрь объекта, вследствие чего необходимо теперь контролировать сам объект. Реальность этой фантазии даёт поведение, которое стремится не только вызвать желаемое состояние в другом человеке, как при коммуникативной цели проективной идентификации, но которое уже не даёт ему исчезнуть. Намерение этого типа проективной идентификации враждебно и в самой ранней форме оно составляет то, что Клейн назвала «прототипом агрессивного объектного отношения». Гипноз и другие формы социального, политического и терапевтического контроля во многом обязаны своей силе проективной идентификации, используемой на службе у принуждения или совращения.

Наконец, существует агрессивный тип проективной идентификации, характерный для психотических состояний. До объяснения проективной идентификации психоаналитический подход к психотическим пациентам был практически ограничен, потому что было невозможно установить с ними какой бы то ни было, аналитический контакт. Большинство аналитиков, начиная с Фрейда, считали психотиков неспособными сформировать отношения с аналитиком. Кляйн обнаружила, что большая часть трудности в установлении контакта с пациентом зависит от того, что проективная идентификация пациента носит тотальный характер. Поэтому у психотика существует бессознательная фантазия о том, что у объектов, в чей разум проникли части его собственной личности, виртуально нет больше собственного разума, и что этот объект больше не нужно считать отдельной личностью. В переносе таким объектом становится аналитик. Психотический пациент не проявляет никакого отношения к аналитику, потому что бессознательно не может отличить самого себя от аналитика. Огромная проективная идентификация, бывшая причиной уверенности, что психотик не строит отношения с аналитиком, и была этим отношением. Тотальность их проекций также повлияла на их чувство деперсонализации, потерю контакта с самим собой, от который страдает психотический пациент.

Справляться с таким переносом аналитику мешает и чувство психического паралича, который пациент стремится приписать находящимся вокруг него людям. Пациент делает это, чтобы дать некоторую реальность фантазии о том, что объекты не имеют собственного разума, а частично как выражение деструктивной атаки на способность аналитика думать и работать. Эти атаки являются выражением переноса деструктивных импульсов, во власти которых находится пациент. Хорошей иллюстрацией подобной атаки может служить атака пациента на способность аналитика думать, данная Бионом в рассказе о пациенте, который начал сессию со слов: «Я думаю, что сессии не будут длиться долго, но они мешают мне выходить»⁷. Пока аналитик старался понять услышанное, пациент невинно поинтересовался, как элеватор понимает, что нужно делать, если нажимают две кнопки сразу.

Эти атаки на аналитическое мышление похожи на атаки, проводимые деструктивной, психотической частью шизофренической личности на свою собственную способность мыслить. Внутренние атаки пациента вносят свой вклад в нарушения мышления, от которого страдает шизофреник. В этом смысле, нападки шизофреником на аналитика могут служить средством для сообщения ему собственного психического состояния пациента.

Кляйн полагает, что деструктивное использование шизофреническим пациентом проективной идентификации может быть уменьшено, если его интерпретировать точно, содержательно и в деталях. Однажды выслушав такую интерпретацию, пациент становится более доступным для дальнейшего анализа.

Иллюзию о том, что в определенных ситуациях люди говорят «как попало», не сооб­разуясь с принятыми нормами и не регулируя свою речь, начал рассеивать еще 3. Фрейд. Окончательно развеяли ее структура­листы, в особенности Ж. Лакан и М. Фуко, показав, насколько сильно общество управляет речевыми практиками своих чле­нов.

В структурном психоанализе Ж. Лакана эта проблема реша­ется положениями о том, что «бессознательное структурировано как язык, а бессознательное субъекта — это речь Другого». По его мнению, чистое, доязыковое бессознательное — это фик­ция, поскольку еще до рождения ребенок попадает под влияние речевого поля других людей и все его потребности, влечения, желания вписываются в уже существующие символические системы. Человеческую психику, по Лакану, составляют явления ре­ального, воображаемого и символического порядка (по анало­гии с триадой фрейдовской первой топики: бессознательное — предсознание — сознание).

Реальное — это самая сокровенная часть психики, всегда ускользающая от наглядного представления, описания и пони­мания, это хаос, недоступный именованию. Реальное психики настолько непостижимо, что, характеризуя его, Лакан постоян­но употребляет кантовский термин вещь-в-себе.

Воображаемое - есть индивидуальный вариант восприятия сим­волического порядка, субъективное представление человека о мире и прежде всего о себе самом. Это то, что роднит нашу психику с психикой животных, поведение которых регулируете целостными образами (гештальтами).

Человек в своём онтогенезе также попадает под власть образов. Это происходит в возрасте между шестью и восемнадцатью месяцами в так называемой «стадии зеркала», когда ребёнок начинает узнавать себя в зеркале и откликаться своё имя. В это время ребёнок ощущает себя внутри распадающимся на части, неравным себе в разные моменты времени, а окружающие его люди предлагают ему соблазнительный единый и «объективный» образ его Я, образ, накрепко привязанный к его телу. И окружающие, «другие», убеждают ребёнка согласиться с ними, поощряют его принять это представление о целостности Я и о его тождественности самому себе во все моменты жизни. Яркой иллюстрацией этого процесса может явиться узнавание себя в зеркале, идентификация со своим отражением в зеркале. Но этот момент радостного узнавания себя в зеркале или откликания на своё имя является также и моментом отчуждения, ибо субъект навсегда остаётся очарованным своим «зеркальным Я», вечно тянется к нему, как к недосягаемому идеалу цельности. «Чем иным является Я, - пишет Лакан, - как ни чем – то, что первоначально переживалось субъектом как нечто ему чуждое, но тем не менее внутреннее…субъект первоначально видит себя в другом, более развитом и совершенном, чем он сам». Лакан доводит свои мысли до радикального вывода: «Либидозное напряжение, вынуждающее субъекта к постоянному поиску иллюзорного единства, постоянно выманивающее его выйти из себя, несомненно, связано с той агонией покинутости, которая и составляет особенную и трагическую судьбу человека»⁸. Кроме того, в этом зеркальном двойнике находится источник не только желания, но и завистливой агрессии.

Итак, во всех межличностных контактах, для которых отно­шения между матерью и ребенком становятся первой моделью (в том числе и в отношениях между психотерапевтом и паци­ентом), фаллос навсегда остается символом, означающим же­лание, которое, по определению, никогда не может быть удов­летворено. Лакан подчеркивает: то, что мы желаем — не сам объект, не Другой, а желание Другого, то есть мы желаем, чтобы нас желали. Поэтому в психоанализе Ж. Лакана субъекта побуждают заново родиться, чтобы узнать, хочет ли он того, чего желает. Таким образом, Имя отца становится первым словом, возвещающим закон и символичес­кий порядок мира нашей патриархальной культуры. Мало того, Имя отца разрывает телесную инцестуозную связь ребенка со своей матерью и устанавливает символический принцип член­ства в человеческих сообществах.

Отчуждение человека от своей подлинной сущности, начав­шееся с идентификации с зеркальным двойником в стадии воображаемого, усугубляется в стадии символического по мере вхождения субъекта в поле речи Другого. Это вызывает запоз­далый протест (rapprochement), но он изначально безнадежен: положение ребенка перед лицом ожидания Других Лакан опре­деляет выражением «жизнь или кошелек»⁹. Это ситуация вынужденного выбора: субъект либо откажется от удовлетворения своих сокровенных желаний (отдаст «коше­лек»), и тогда он сможет продолжить жизнь как член культурного общества, либо не отдаст «кошелька», но тогда он будет исторг­нут из жизни и его желания все равно останутся неудовлетво­ренными (как, например, в случае детского аутизма). Отдавая «кошелек», субъект отдается на милость Другого, а именно, он вынужден принять тот смысл, который другие люди припишут его призывам (например, плач у мальчика будет скорее припи­сан его «злобе», а у девочки — ее «испугу»). Только Другой своим ответом (речь господина) властен превратить призыв ребенка в осмысленный запрос (то есть означающее I, иначе — означающее господина). Покорствуя речи Другого, принимая чуждую интерпретацию своего запроса, ребенок в следующий раз уже выразит свой запрос в подсказанных словах (означающее 2), все более удаляясь от своего единого, единственно подлинного желания. Таким образом, у человека появляются новые желания, подсказанные культурой, но в его Я навсегда залегает глубокая трещина, заставляющая его вечно метаться от означающего 1 к означающему 2 («Не угодно ли тебе этого?» — «Да, именно этого мне и хотелось!»). Такого окультуренного человека Ж. Лакан называет «кроссированным субъектом». Исходя из этого, по мере взросления мы все меньше знаем о том, что мы говорим и что мы хотим сказать другим людям. Речь же других людей, окружавших нас в детстве, навсегда входит в нашу психику и становится ее важнейшей, бессозна­тельной частью.

Все многообразие человеческих отношений укладывается Лаканом в изящный афоризм: «Озна­чающее репрезентирует субъекта другому означающему». Смысл этой фразы в том, что человек в общении использует речь для того, чтобы дать понять Другому, чем он является и чего хочет, а сделать это можно только через слова языка (означающие). Озна­чаемым тут является сам человек, его Я. Все это справедливо и в отношении собеседника, Другого, репрезентирующего себя также посредством слов означающих.

Фантазии, видения, сновидения — просто одни из видов речи; не озвученный, а визуализированный голос Друго­го. Так «Сон, — пишет Лакан, — имеет структуру фразы или буквально — ребуса, то есть письма, первоначальная идеогра­фия которого представлена сном ребенка и которое воспро­изводит у взрослого то одновременно фонетическое и сим­волическое употребление означающих элементов, которое мы находим и в иероглифах Древнего Египта, и в знаках, которые по сей день используются в Китае»¹⁰.

«Лишь с переводом текста начинается самое главное — то главное, что проявляется, по словам Фрейда, в работе сновидения, то есть в его риторике. Синтаксические смещения, такие как, эллипсис, плеоназм, гипербола, регрессия, повторение, оппозиция: и семантические сгущения — метафора, катахреза, аллегория, метонимия и синекдоха, — вот в чем учит нас Фрейд вычитывать те намерения — показать или доказать, притвориться или убедить, возразить или соблазнить, — в которых субъект модулирует свой дискурс»¹¹.

Любой перерыв в дискурсе, независимо от того, с чьей стороны он произошел, есть «пунктуация». Эффек­ты языка оттеняются «пунктуацией», которая, отражая времен­ные связи и умение психотерапевта, становится, как говорит Лакан, важным средством регуляции переноса. Собственно психотерапия состоит в выявлении временных зависимостей, образующих структуру языка: от одного означающего к другому, через интервалы, выполняющие функцию «пунктуации» всего рассказа или отдельных ассоциаций слов, постепенно все более вырисовывается структура языка — речь Другого.

Задача психотерапии видится Лакану в установлении пра­вильных отношений субъекта к Другому, то есть в установлении отношений на основе культурных (символических) и субъектив­ных (воображаемых) детерминирующих факторов. Перефрази­руя знаменитую формулу 3. Фрейда: «Где было Id (Оно), там будет Эго (Я)», в «Где было Id (Оно), должно быть Эго (Я)», Лакан устанавливает разграничение, которое не было проведено Фрейдом, — разграничение между Я субъекта и Я его дискурса: первое остается иллюзорной защитой, второе знает, что такое реальность и каковы налагаемые ею ограничения. Различие между ними — фундаментальное различие между незнанием и осознанием этого незнания: чтобы исцелить от душевного недуга, нужно понять смысл рассказа пациента, который сле­дует всегда искать в связи Я субъекта с Я его рассказа.

В таком случае целью психотерапии (которая обратна цели воспитания) является разделение правды истинных желаний субъекта и навязанных ему идеалов, освобождение пациента от культурного (символического) порядка при неврозе или постро­ение заново этого порядка при психозе.

Лакан сделал попытку переосмыслить кастрацию в контексте его разграничения реально существующего, символического и вымышленного порядков, дав определения трем связанным между собой терминам, которые, согласно ему, отличны фрустрация (фактическому объекту не хватает вымышленного порядка), лишение (символическому объекту не хватает порядка реального), и, наконец, кастрация (вымышленному объекту не хватает символического порядка). Аналогично Фрейду он согласен с тем, что страх кастрации возникает, когда становится известно анатомическое различие полов, однако, он считает, что это всего лишь катализатор гораздо более фундаментального открытия невосполнимой нехватки/отсутствии «в сердце» психики, определяя состояние человека. Эта нехватка/дефицит проявляется на трех этапах. Сначала ребенок воспринимает мать как существо, которое желает большего, чем его самого, а именно, воображаемый фаллос, следовательно, он пытается быть фаллосом, которого так желает его мать.

Во-вторых, устанавливая запрет на инцест, воображаемый отец лишает мать этого воображаемого фаллоса, который теперь потерян в реальном мире (строго говоря, это вопрос лишения). И лишь на третьей стадии, по утверждению Лакана, когда происходит кастрация, то есть, когда ребенок противостоит отцу, который является признанным обладателем фаллоса, в результате отказывается от собственного желания быть фаллосом (это фаза «распада» эдипового комплекса). Всегда ли процесс заканчивается таким образом? Лакан отвечает «нет». Большая часть психопатологических структур проистекают от отказа принять это неизменное ограничение (самые серьезные формы являются результатом отказа/дезавуирования кастрации и определяются испорченные (извращенные) и психотические структуры). Но - в очень общем смысле - все невротические структуры строятся на различных видах защиты, которые направлены на уменьшение страха/беспокойства в том, что касается основной нехватки, которая, несмотря ни на что, необходима для функционирования желания. Отсюда следуют теория и практика аналитического лечения, целью является вести пациента для «принятия кастрации». Этот тезис привел Лакана (который в своей практике отличался манипулированием и даже садизмом) и некоторых из его последователей к практике тиранического лечения, при котором психоаналитик возвышался над зависимым и «инфантилированным» пациентом, и которого он обязывал «принять кастрацию». Таким образом, создается впечатление, что Лакан не замечает собственного закона и становится выше его - на него он не распространяется. Несмотря на это, на теоретическом уровне Лакан сумел привлечь внимание к важнейшей теме кастрации в символических процессах Эту идею развил, в частности, Лапланш.

Третьему виду первичной фантазии - фантазии первичного места действия - уделили много внимания франкоговорящие психоаналитики. С самых истоков психоанализа, когда Фрейд дал определение невротическому состоянию (neurotica), он тщательно исследовал случаи «сексуальной природы» при рассмотрении причин неврозов, т.е. «совращения», сексуальные. Однако, ему ставало все более очевидно, что кроме того, что память хранит точные следы прошлых событий, она также постоянно перемоделируется и впитывает остатки событий в соответствии с характером конфликта между желаниями и защитой, дело в том, что фантазии «вырабатываются» посредством услышанных вещей, и используются впоследствии, таким образом, они объединяют пережитые и услышанные вещи, события в прошлом (из историй родителей и предков) и вещи, которые человек видел. Таким образом, когда во время лечения появляются «первичные сцены/эпизоды» совращения и наблюдения полового акта между родителями, насколько они правдивы - те отображают реальные события раннего детства или же это фантазии. Как может то, что не существует, вызывать событие, которое делает его существующим? Можно ответить на это «Нечто существующее (психический процесс, образ, фантазия и т д ) обязательно возьмет что-то до того не существовавшее в качестве фундамента для существования его самого». Клинический опыт показывает это очень ясно, каждый субъект приписывает себе личную, наследственную, культурную предысторию и т. д., что объясняет, оправдывает и создает основу для его собственной истории. Первичные фантазии строятся регрессивно для того, чтобы создать этот необходимый пласт сознательных и несознательных фантазий Однако, если они строятся в соответствии с одной и той же общей схемой у всех людей, то это потому что все находятся в зависимости от одинаковых общих условий. у всех есть мать, психика каждого вписана в пределах триангуляции, в которой второй функциональный «родитель» (parental figure) выступает в качестве посредника (в зависимости от культуры - отец, дядя со стороны матери и т д ), все имеют доступ к языку и к процессам символизации и т д Первичные фантазии кристаллизируются по общим условиям.

Ещё до идентификации в символическом процессе нераспознавания\распознавания, субъект (S) оказывается захвачен Другим в парадоксальном объектно – ориентированном желании, располагающимся в самом средоточии «оно» (а), захвачен этой тайной, предположительно скрытой в Другом, S( а) – вот лакановская формула фантазма.