I. три эпохи психоанализа

кафедры психологии здоровья факультета психологии

Ростовского государственного университета,

президент Ростовской психоаналитической ассоциации,

г. Ростов-на-Дону, Россия
ЗИГМУНДУ ФРЕЙДУ – 150. Два очерка к юбилею
I. ТРИ ЭПОХИ ПСИХОАНАЛИЗА
Отмечаемый в этом году 150-летний юбилей патриарха психоанализа З. Фрейда… – привычная конструкция напрашивается сама: «очередной повод к…» чему? к ревизии? критической рефлексии? переосмыслению и вопрошанию? Едва ли страсти по Фрейду, разыгравшиеся при жизни самого Фрейда, сегодня улеглись, и мы имеем возможность писать о психоанализе с определенной дистанции, нейтрально, как о чем-то давно случившемся, устоявшемся и завершенном. Психоанализ все еще в эпицентре полемики, причем не только научной, ему все еще не отведено место в архиве прошлых достижений человеческого духа. Хотя многие формулировки психоанализа кажутся ныне устаревшими, то, что психоанализ поставил под вопрос, то вопросом о чем он стал, наконец, проблематичность самого психоанализа и только множащиеся вопросы о его основаниях, роли в культуре и т.д. – все это по-прежнему не разрешено и актуально.

Как бы то ни было, позади столетие психоанализа, и в историческом отношении это достаточно продолжительный период, чтобы, исходя из новых исследовательских позиций, поставить вопрос о периодизации развития психоаналитической теории в контексте глобальных преобразований гуманитарного знания, социальных практик и культурной жизни в целом. Этот вопрос имплицитно содержит в себе (и в результате анализа распадается на) ряд тесно взаимосвязанных вопросов. Из каких теоретических и социокультурных предпосылок возникает психоанализ? Можно ли говорить о психоанализе XIX в., как о законченном проекте, пронизанном духом Просвещения и завершающем новоевропейскую картину человека, его природы и судьбы? Что позволяет, вместе с тем, говорить о психоанализе XX в. как об одной из крупнейших научных революций? Какие важнейшие инновации в гуманитарной науке, психотерапевтической профессии, культуре и обыденном сознании связаны с развитием и экспансией психоанализа? Каковы специфические особенности психоаналитического дискурса и неизбежные ограничения этой «языковой игры»? Наконец, каким закономерным трансформациям подвергается психоанализ в постмодернистскую эпоху, современниками которой мы являемся?

Проблема периодизации развития психоанализа неоднократно и широко обсуждалась в историографической литературе. Выделялись основные этапы и вехи, поворотные пункты в становлении психоаналитической доктрины, такие как: отказ от идеи травматического происхождения неврозов в теории, и от гипноза в клинической практике; публикация «Толкования сновидений» (1900) и разработка метода свободных ассоциаций; появление работ о переносе и формулировка принципов дидактического анализа; ревизия теории первичных влечений (1920) и введение структурной модели ментального аппарата (1923) и т.д. Предлагалось подразделение различных, последовательно сменявших друг друга, вариантов классического учения на «фрейдизм», «неофрейдизм», «постфрейдизм», прослеживалась траектория институциализации и международной экспансии психоанализа (создание Венского кружка, сотрудничество с Юнгом и швейцарской когортой психиатров, эпохальное путешествие в Новый Свет…). Следует отметить, что в большинстве случаев формирование психоанализа как самостоятельной школы психологической мысли рассматривалось в контексте его внутренней истории – в свете значимых преобразований категориального аппарата и методического инструментария или судьбоносных моментов консолидации и раскола в рядах психоаналитиков.

Однако представляется не менее продуктивной периодизация психоанализа в аспекте его внешней истории, т.е. в контексте глобальных общегуманитарных трансформаций, которым подверглись в XX столетии (в век кризиса западного рационализма и антропоцентризма) дискурсивные практики философии, психологии и психотерапии. Такая периодизация позволит осветить роль психоаналитического проекта в историческом процессе преобразования гуманитарного знания и складывающихся на его основе социальных практик.

Выходя за рамки внутренней истории психоанализа и рассматривая его становление в более широком, общегуманитарном контексте, мы обнаруживаем весьма примечательный исторический парадокс. Он заключается в том, что, отметив в прошлом году 150-летие со дня рождения З. Фрейда, мы можем вместе с тем констатировать наступление уже «третьего века» психоанализа. Это, конечно, плохо увязывается с традиционной хронологией, но, тем не менее, вполне объясняется интенсивной культурной динамикой современного мира, в котором историческое время не совпадает с календарным. При таком взгляде разграничиваются (с некоторой долей условности, конечно) три психоаналитические эпохи: психоанализ XIX века, созданный под прямым или косвенным влиянием идей великих умов того времени – Гербарта, Шопенгауэра, Гартмана, Ницше, ставший по сути логическим завершением этого исторического периода и открывший врата выдающимся свершениям и научным революциям XX в; «революционная эпоха» психоанализа, охватывающая временной интервал от 1900 г. (когда было опубликовано «Толкование сновидений») до середины прошлого столетия; и современная, точнее, «постсовременная», постмодернистская эпоха, когда сам психоанализ, ставший источником столь многих инноваций, нуждается в обновлении и внутренней трансформации.

Заявляя, что в истории науки имеет место психоанализ XIX века, – хотя фактически Фрейд, как психоаналитик творил в этом столетии всего одно десятилетие, – мы тем самым утверждаем, что первая версия психоаналитического учения, «исследования истерии» и катартический метод Брейера – Фрейда были подготовлены предшествующим интеллектуальным и социальным развитием, стали венцом более длительного и сложного социокультурного процесса. Причем «латентный» или инкубационный период формирования глубинной психологии начался еще до рождения Фрейда. «Малые перцепции» Лейбница, противопоставление иррациональной воли и представления у Шопенгауэра, дихотомия «наслаждение-и-долг» в трудах Кьеркегора, наконец, ницшеанство – все эти концепты и идейные веянья, явно или косвенно, послужили теоретическими предпосылками психологии бессознательного.

Приход Фрейда был подготовлен и в других сферах социальной практики. Причем, не только в клинике, где, благодаря усилиям наблюдательных и проницательных знатоков человеческого неблагополучия, все более отчетливо проявлялся облик неразумия и фиксировались особые типы соответствующей ему душевной организации, но и в более широком культурном контексте: месмеризм и спиритизм открыли бессознательному двери салонов и гостиных весьма респектабельных европейских домов. Сверх того, неоценимую услугу психоанализу, как отмечал сам Фрейд, оказали искусство и литература, отдавшие в XIX в. дань должного уважения и интереса сфере иррационального и необъяснимого в человеке.

Итак, «призрак», долго бродивший по Европе, обрел в первой версии психоанализа плоть, а многочисленные идеи и воззрения, которые принято относить к иррационализму, получили концептуальное оформление и научное обоснование. Ранний психоаналитический проект был буквально пронизан духом Просвещения и романтизма. Этот дух обнаруживается в самой интенции научной мысли, в стремлении вырваться за границы «ложного» сознания, познать то, что противится познанию, и понять нечто, ускользающее от понимания; в убеждении, что каждому необходимо вспомнить забытое, открыть пусть неприятную, но «правду» о себе; в смелом намерении показать человеку его «темную» сущность и, в конечном счете, научиться управлять теми силами и процессами, которые изначально неподконтрольны сознательному Я, т.е. подчинить себе / приручить собственную психическую природу.

Верный наследию XIX в., Фрейд «переписывает» просвещенческую «историю» об активном, знающем и деятельном субъекте, только в версии Фрейда этот субъект мучительно ищет себя, ставя под вопрос свою субъектность и подвергая анализу все, что ограничивает или даже сводит на нет его могущество. В психоанализе доводится до предела картезианское методическое сомнение и вопрошание, только распространяется оно на сферу Эго, которую Декарт и последующие новоевропейские мыслители-просветители считали надежным основанием и владением субъекта. Причем сама способность разума вопрошать, разочаровываться и сомневаться, мужественно выстаивать под натисками бессознательного, поддерживая зыбкие источники света в кромешной тьме, у Фрейда представлена как залог человеческого достоинства и стойкости духа, в которой разум, и поверженный, торжествует.

Тот же просвещенческий пафос очевиден и в подчеркивании «освободительной» культурной роли психоанализа, в постановке благородной задачи «освобождения» человечества от многовековых заблуждений, предрассудков и слепого страдания.

Видимо, наследие XIX в. сохраняется в психоанализе, имплицитно содержится в нем и на современном этапе развития глубинной психологии, по крайней мере, оно по-прежнему обнаруживает себя в той ортодоксальной версии фрейдистского учения, которое служит концептуальным ядром, парадигмальным базисом и своеобразным эталоном для более поздних модификаций.

Однако заслуживает удивления то обстоятельство, что, положив в основу своей теории новоевропейскую просвещенческую традицию, Фрейд тут же начинает подрывать и расшатывать ее. Ведь классическая психология, эта наследница картезианского рационализма получает от психоанализа самый чувствительный, можно сказать, сокрушительный удар. Именно это обстоятельство позволяет назвать вторую эпоху психоанализа «революционной». Период приблизительно с 1900 г. вплоть до середины XX века был ознаменован не только рождением и стремительным развитием в международных масштабах новой социальной практики, но и «коперниковским поворотом» в западном мышлении, который, как подчеркивал Ж. Лакан [2, 148 – 183], стал непосредственным следствием фрейдовских открытий.

Как можно в самых общих чертах охарактеризовать развитие психоанализа в этот период, его влияние на различные дискурсивные практики и сферы культурной жизни?

Прежде всего, к началу XX века Фрейд отказывается от обеих исследовательских установок или парадигм, закрепившихся в психологии его эпохи под влиянием философского дискурса XIX столетия: и от интроспекционизма, который непосредственно вырастает из картезианской и ассоциативной философии, трактует психическое как доступную самонаблюдению умопостигаемую структуру и берет за точку отсчета сознательное, мыслящее Я; и от натурализма, естественнонаучного подхода с его позитивистскими стандартами научности и постулированием некой доступной для изучения «природы вещей», которая пусть и таится, но неизбежно разоблачает себя, принуждаемая к тому пытливым исследователем, в процессе эксперимента или объективного наблюдения. Основатель психоанализа предложил взамен обеих крайних позиций герменевтику.

И вот благодаря психоаналитическому учению психотерапия в XX столетии оказалась тесно и неразрывно связана не столько с естественнонаучными объяснительными моделями, как это имеет место в медицине, сколько с особой традицией интерпретации, специфической герменевтической практикой, начало которой и было положено трудами Фрейда. Фактически это привело к отделению психотерапии от традиционной медицины, по крайней мере, от той ее части, которая базируется исключительно или преимущественно на биологии, к становлению новой профессии и даже к появлению нового типа социальной связи: диада «аналитик – анализанд» постепенно становится значимым элементом общественной жизни наряду с отношением «врач – пациент».

Величайшая и общепризнанная заслуга Фрейда состоит в том, что он смог осмыслить и убедительно продемонстрировать «исцеляющую силу слова», или, если заменить этот классический логоцентрический конструкт менее высокопарной и более процессуальной современной формулировкой, доказал терапевтическое значение определенным образом организованной беседы. Это вовсе не означает возврат от «прогрессивной» биохимии и фармакологии к древней магии заклинаний. Скорее это означает признание языка/дискурса основным инструментом психотерапии, ее орудием.

Подчеркивая свою приверженность естественнонаучному подходу, Фрейд вместе с тем, по сути, заложил основы психосемантики – дополнил биологию в рамках психотерапии семантическим анализом. Он показал, что индивидуальный опыт – это тайнопись, ожидающая расшифровки/декодирования, что бессознательные процессы – инстинкты, желания, влечения – не напрямую воздействуют на нас, но опосредованно, через системы скрытых от разума значений, что любой патологический симптом может рассматриваться не только как сбой нормального функционирования, но и как знак или смысловое образование, т.е. семантический конструкт. Наконец, Фрейд раскрыл роль жизненной истории, конструирующей субъекта и реконструируемой в ходе аналитического взаимодействия, выявил определяющее влияние ее ложных очевидностей и «белых пятен» на всю психическую судьбу того, кто выступает одновременно ее автором и персонажем. Все это значительно обогатило практику психотерапии, расширило диапазон применяемых в ней способов описания, концептов и нарративов, обернулось созданием особого повествовательного жанра, который обычно обозначается как анализ клинического случая.

Фрейд не только преобразовал и обогатил дискурсивную практику психотерапии, но также существенно изменил само понимание субъекта и субъектности в современном гуманитарном знании.¹ Именно в трактовке Фрейда субъектность предстает как дефицитарность. Дефицитарность есть первичная данность, с которой осознающее Я стартует в анализе – это нехватка означающего, недостающее звено в цепи, разрыв, лишающий основания, делающий «беспочвенным» само индивидуальное существование.² То, от чего мы отталкиваемся, из чего исходим, на чем базируемся – картезианское мыслящее Я, считавшееся в новоевропейской традиции источником свободной и осмысленной активности, высшей инстанцией и регулятором всех действий и поступков, по Фрейду, на деле дефицитарно, вторично, производно от бессознательного, является его продуктом и надстройкой над этим мощным биологическим базисом. Оно, это Я, требует поддержки, укрепления, соучастия Другого для возвращения к сносной жизни. Психоанализ призван всего лишь заменить эту исходную и неизбывную дефицитарность Я терпимой, переносимой неудовлетворенностью.

В своих трудах Фрейд сместил фокус рассмотрения и вместо поиска некой конечной причины, цели, сущности, высшего смысла, которому Я могло бы всецело себя посвятить, открыл принципиально новое, еще не исследованное, семантическое поле; именно здесь, утверждал он, могут быть обнаружены истинные знания о человеческой природе, те ее аспекты и факторы, которые, – хоть эта голая правда и неприемлема для нас, – определяют наше бытие. Что же составляет это неизученное до Фрейда смысловое поле? Все, что мы привыкли считать бессмыслицей и нелепостью, хаосом, казусом, сбоем привычного функционирования: оговорки, описки, всевозможные семантические «монстры» и несуразности, скабрезные остроты, ошибочные действия, самый разнообразный словесный мусор, рой случайностей. Иными словами то, чему не придается значение в нашей повседневности – да и, кажется, глупо наделять все эти повседневные провалы смысла значимостью. Идеальные конструкции, с которыми связываются наши привычные представления о своем предназначении, нравственности, свободе, долге, духовности, оказываются зыбкими и, в конечном счете, фальшивыми – это лишь химеры самоутешения, призраки ложного сознания, тогда как самое важное, сущностное и витальное, что есть в нас, выражает себя в автоматизмах, слепых импульсах, неконтролируемых побуждениях, желаниях и страстях души.

Наконец, в психоанализе нормальное, здоровое перестает быть естественным и закономерным, основанием и эталоном/меркой, но определяется через патологическое. В норме скрыты, дремлют, не проявлены те психические тенденции, которые наиболее отчетливо обнаруживают себя во всевозможных аномалиях. Норма – это не проявленная патология, производная последней, тогда как патология – истинная законодательница душевной жизни.

Фрейд произвел деконструкцию присущего западной культуре дискурса субъектности, пребывая в нем, следуя его внутренней логике и играя «по заранее оговоренным правилам». Иными словами, логоцентрическая традиция была подорвана в работах Фрейда средствами и методами самого логоцентризма, а иначе и быть не могло, ведь, как уже отмечалось, большую часть своего жизненного пути Фрейд оставался верным наследником Просвещения.

Выдающимся достижением научной мысли Фрейда следует признать открытие «психической реальности», сотканной из бессознательных желаний, импульсов, фантазий, всегда ускользающей, призрачной и иллюзорной, как покрывало Майи, и при этом единственно значимой для конкретного человека, определяющей его судьбу. В этом контексте представляются ценными рассуждения Мераба Мамардашвили, приведенные в его лекции «О психоанализе» [3, 123 – 140]. Наряду с объектами физического мира, данными нам в «беспристрастности» внешнего наблюдения, и явлениями осознанной душевной жизни, «непосредственно данными» в самонаблюдении, Фрейд открыл и сделал доступной для исследования особую группу феноменов – так называемые «третьи вещи» или явления третьего рода, как их условно обозначил М. Мамардашвили. Это все те же lapsus linguae, lapsus calami, т.е. ошибки, описки, очитки, особые смысловые сгустки, «семантические монстры», словом, образования, наряду с поверхностным, внешним смыслом (или бессмыслицей), содержащие другое, скрытое от субъекта, тайное, темное, нераспознаваемое значение, которое может быть извлечено посредством аналитической процедуры. Такие классические установки познания, как абсолютизация внешнего наблюдения в естествознании и постулирование самодостоверности внутреннего опыта в интроспекционизме, благодаря Фрейду дополняются новой исследовательской позицией, что значительно расширяет общую познавательную перспективу в гуманитарных науках. Эта новая позиция предполагает недоверие очевидному и особую чуткость по отношению к тем сторонам и аспектам реальности, столкновения с которыми наше сознание всячески избегает в силу имплицитно присущих ему, неискоренимых особенностей и ограничений. Когда некто нечто говорит или делает, то, за внешней очевидностью и осознанностью сказанного и сделанного, таится – или, точнее, говорится и совершается что-то еще, важное и не проявленное, требующее прояснения.

История второго этапа развития психоанализа показывает нам, как определенная система описаний и интерпретаций способствует существенным изменениям в культурной жизни, обеспечивая конструирование новых форм социальной реальности, как специфическая, частная языковая игра разрастается до масштабов самостоятельной и весьма влиятельной социальной практики.

Вторая психоаналитическая эпоха (приходящаяся на первую половину XX века) была отмечена не только революционными свершениями, но также четким определением допустимых «правил игры», догматизацией фрейдовского учения и закономерным диссидентством, отступничеством – появлением несогласных и нежелающих неукоснительно следовать авторитарно утвержденным принципам и догматическим постулатам. Любая языковая игра, вводя собственные строгие правила, порождает и ряд ограничений. В критической литературе неоднократно обсуждались жесткие ограничения психоаналитической языковой игры, осознание которых побудило многих, поначалу преданных, учеников и сторонников Фрейда размежеваться с классическим психоанализом, подвергнуть рефлексивному сомнению и пересмотру фрейдистскую догму. Ниже мы рассмотрим некоторые из этих ограничений и возражений.

Третья, постмодернистская эпоха развития психоанализа характеризуется так называемым «недоверием к любым метанарративам и метатеориям» (к числу коих относится и психоанализ). К основным тенденциям, проявляющимся на этом этапе, который продолжается и в наши дни, следует отнести:

- ревизию всего психоаналитического наследия, отделение эвристичных и продуктивных научных построений от привнесенных элементов мифологии, идеологических примесей и иррациональных убеждений;

- признание принципа множественности интерпретаций и интеграцию в единое дискуссионное поле научных альтернатив классической теории, которые прежде игнорировались или подавлялись;

- деконструкцию уже сложившегося «мифа анализа», вскрытие накопленных противоречий, критическое переосмысление фрейдовской доктрины, с целью открытия новых возможностей и перспектив.

Иными словами, психоанализ уже в середине прошлого столетия вступил в эпоху рефлексивной критики, ревизии и переформулирования его основоположений. Прохождение этого важнейшего этапа составляет необходимое условие последующего обновления всей аналитической теории и терапии. Для психоанализа постмодерн – это и вызов, и искушение, и испытание, и, несомненно, возможность трансформации. Данную эпоху отличает стремление преодолеть затворничество психоанализа, его изолированность, оторванность от других систем знания, присущую ему герметичность, «эзотерическую» замкнутость в кругу собственных теоретических конструкций, в плену богатейшего и, вместе с тем, ограниченного метаязыка. Преодоление такой искусственной изоляции означает простраивание множественных и сложных междисциплинарных связей, новое прочтение психоаналитических концепций в свете достижений и открытий, сделанных в сопредельных гуманитарных дисциплинах.

Знаковыми фигурами, обозначающими начало этого плодотворного этапа, можно считать Ж. Лакана [2], усилиями которого психоанализ был введен в более широкое поле идей структурализма, семиотики, лингвистики, философии языка, и П. Рикера [4, 5], предложившего рассматривать психоанализ в качестве особого типа герменевтики в сравнении с другими интерпретационными традициями.

В постмодернистскую эпоху происходит переосмысление роли психоанализа, как многомерного феномена западноевропейской культуры, в более широком историческом контексте, включающем самые различные – порой весьма далекие от науки и психотерапии и в то же время связанные с ними – социальные практики, институции и структуры, а также сферы обыденного сознания и символического производства. Перспективы такого историко-культурологического переосмысления были намечены в работах М. Фуко, в частности, в его знаменитой трехтомной «Истории сексуальности» [7, 8]. В духе археологического подхода М.Фуко языковая практика психоанализа рассматривается сегодня как:

- характерная для определенной культурно-исторической эпохи, специфическая форма «власти-знания»;

- вписанная в единую систему явных и скрытых властных дискурсов совокупность правил, определяющих наши способы и возможности говорить о сексуальности и интерпретировать ее проявления;

- техника регуляции сексуальных драйвов и сексуального поведения средствами специфического дискурса;

- наконец, в глобальном масштабе – как одна из систем конституирования субъектности и сексуальности (причем, подчеркнем, в их функциональной взаимосвязи), как ансамбль исторически сложившихся форм, способов и практик формирования субъекта желания и сексуальности.

Можно охарактеризовать третий этап развития психоанализа, современниками и действующими лицами которого мы являемся, как «эпоху разночтений» – время многократного и плодотворного перечитывания, переинтерпретирования, переосмысления классического учения, уже более не воспринимающегося в качестве метатеоретического монолита.

Наконец, мы можем констатировать, что психоанализ на наших глазах превратился в обширное поле деконструкции. Этому, безусловно, способствовало применение к данному метатексту подрывной (деконструктивной) стратегии, предложенной Ж. Деррида [1]. Такая стратегия анализа текстов или, точнее, обращения с ними, направлена на вскрытие заложенных в них, но не замеченных ранее противоречий и раскрытие тех возможностей смысла или смысловой игры, о которых автор-производитель текста и не догадывался. Едва ли сам З.Фрейд, загляни он в нынешние критические обзоры и разборы психоаналитического наследия, узнал бы в них свое отражение. Его тексты живут сегодня самостоятельной жизнью, независимо от интенций и упований автора, и их жизнь в большей степени определяется питающей системой интертекстуальных связей, нежели авторитетом и харизмой патриарха глубинной психологии.