Контрольные вопрос

Метафизика любви

Бытие и ценности оказались оторванными друг от друга в новейшей философии, а снятие этого разрыва предполагалось на основе интеллектуализации ценностей. В частности, категорический императив Канта срабатывал как принцип разума. На самом деле нравственный императив связан с нравственным чувством и непонятен без духовных переживаний любви. Эмоциональная симпатия как способ постижения высших ценностей — это предпочтение высших ценностей. Оно не означает выбора хороших предметов среди прочих. Главным является сама любовь как творческое созидание высшего, совершенного, выступающее стимулом совершенствования как человека, так и предметов его любви.

Христианское учение о любви было искажено эпохой утилитаризма. Между тем, оно содержит в себе возможность интенциональной трактовки духовных чувств и тем самым может быть использовано для преодоления недостатков рационалистической философии. Любовь — это не просто дополнение к познанию, некий параллельный канал стихийного, бессознательного приобщения к идеям разума. Дело в том, что высшие ценности не существуют как предметы познания и не могут исследоваться научно-рационалистическим методом: они отрицают наличное бытие и обрекают человека на трансцендирование в сторону высшего и совершенного. Ценности не могут рубрицироваться и квалифицироваться подобно эмпирическим объектам, их иерархия постигается только духовным актом любви. Интенциональная трактовка любви, связь ее с бытием ценностей устанавливает всеобщий и необходимый критерий в сфере эмоциональных феноменов. Благодаря этому метафора сердца получает содержательно строгое выражение: его предмет — ценностные структуры, не зависящие от психофизической организации и единые для всех людей. Недостаточность интеллектуального знания для постижения и раскрытия бытия была осознана еще Платоном. Космос у греков представлялся как прекрасное тело, влекущее своим совершенством; переживание симпатии, таким образом, считалось условием познания мира.

Космологическая трактовка любви у Платона связана с преодолением небытия и восстановлением разорванных связей с Космосом. Такая концепция репродуктивна и отражает стремление материи стать идеей, которая задана до и помимо акта любви. Если сводить любовь к влечению, то она исчезает в случае удовлетворения. Чувство любви связано с культивацией тонкой чувствительности к красоте, ценности окружающего мира. Если чувственная любовь направлена на предметы, заставляет их разглядывать, осматривать и исследовать, то любовь духовная связана с улучшением любимых предметов, с открытием их ценности. Если первая, скорее, слепа, то вторая раскрывает глаза и помогает увидеть то, чего не видят другие. Всякий конкретный предмет достигает благодаря любви своей высшей ценности. Таким образом, любовь не только не выводится из воли или симпатии, но сама направляет их на бесконечное восхождение по лестнице ценностей.

Новая метафизика любви создается Августином. В ней звучит мотив нисхождения Бога к человеку, преодолевается сведение к познанию и обосновывается открытость мира откровением бога. Восприятие и познание здесь определяются любовью: мыслят, вспоминают то, что любят. Как признание и соучастие любовь преодолевает субъективность познавательной установки. Порядок сердца выражает объективный порядок ценностей; резонанс индивидуально-личностного и абсолютного бытия достигается переживанием духовной любви, которая должна быть наряду с познанием среди основных предметов метафизики.

Любовные чувства являются столь древними, что кажутся изначальными. Шелер считал любовь и ненависть антропологическими константами. Это значит, что человеком является тот, кто способен любить и ненавидеть. Тот же, кто после поцелуя с дамой говорит: мокро и невкусно, считается недоразвитым. Различие между человеком и животным по линии любви, конечно, нуждается в уточнении. Как известно, и в мире людей различается любовь животная и любовь духовная. Точно так же биологи немало написали о тонких отношениях самцов и самок, например, в популяциях лебедей. Антропогенез любви весьма мало продвинут, и помехой являются слишком жесткие различия души и тела, духовных переживаний и телесных желаний. Между тем для понимания отношений между мужчиной и женщиной немаловажным является уже само устройство гениталий, предполагающее сексуальное общение лицом к лицу. Кроме того, наши тела являются не автономными, а резонансными системами и предполагают друг друга.

Мы судим о специфике любовных переживаний у наших предков преимущественно по книгам. Книги о любви –– это романы, а они являются относительно поздними продуктами цивилизации. Даже в описании любовных отношений у Овидия мы находим нечто странное. Тем более «Домострой» не воспринимается как текст о любви. Он воспринимается, скорее, как свидетельство некой бездуховности, которую навязывает хозяйство. Пожалуй, впервые о таинстве любви говорил Платон, и его рассуждения о первичном и вторичном Эросе подхватило христианство. В дальнейшем эротика Платона была развита М. Фичино и стала за пять веков до появления психоанализа своеобразной «глубинной психологией» европейской культуры. Он задолго до появления теории Гарвея развивает метафору сердца и крови и связывает ее с теорией зрения Платона.

Согласно теории Фичино, который в своем «комментарии» к «Пиру» несколько бесцеремонно дописал, на его взгляд, недостающую часть, когда влюбленный смотрит на лицо любимой, его сердце начинает учащенно биться, потом краснеет лицо и начинают блистать глаза. Но любимая бледна и безучастна. Как же можно заставить биться ее сердце в такт сердца влюбленного? Согласно Фичино, кровь влюбленного, накачиваемая могучим мотором, поднимается вверх и концентрируется в глазах. Там она трансформируется во флюиды, и они по воздуху перемещаются в глаза любимой. Там они снова претерпевают трансформацию, превращаются в кровь и вызывают ответное сердцебиение.

Эта концепция стала основой магнетизма, который в форме месмеризма стал популярным во всех европейских странах. Пришедший на смену психоанализ во многом опирается на те же представления о соотношении души и тела, что и месмеризм. Хотя Фрейд отказался от гипноза, но в его представлениях о либидо сохраняется «магнетическая» модель, согласно которой между индивидами имеют место отношения притяжения и отталкивания, возникает силовое поле, пронизанное флюидами и влечениями. Вполне возможно, что от этой атрактивной модели вообще невозможно избавиться вполне, и об этом свидетельствует возрождение «флюидной» теории после того, как психоанализ был окончательно переведен Ж. Лаканом в сферу языка.

Если вдуматься в то, как вообще возможно любовное чувство и как оно возникает между людьми, то можно придумать два альтернативных ответа, которые как раз и нуждаются в каком-то синтезе, ибо в повседневной любовной практике они постоянно переплетаются, переходят одно в другое, взаимно поддерживают и обогащают друг друга. Первый ответ, который дало бы большинство зрелых, разумных, переживших романтическую иллюзию людей, состоит в убеждении, что в отличие от животного, человеческое чувство симпатии возникает как продукт общения, разговора, диалога, в ходе которого определяется консенсус в понимании важнейших вещей и достигается нравственное признание друг друга. Путь к сердцу женщины лежит через ухо, –– считают сторонники вербалистской модели любви. Вместе с тем, у такой концепции немало проблем, причем не только методологических. Как раз с техникой у нее дело обстоит более или менее хорошо, во всяком случае, она оснащает людей более эффективными и надежными средствами, чем ее противниками. Например, любовная лирика является хорошим инструментом покорения женских сердец. Хотя Платон ее побаивался, она высоко ценится нынешними пастырями человеческого стада, ибо цивилизует темные порывы и нейтрализует животные извращения, а, главное, является подконтрольной и позволяет переприсваивать и перенаправлять любовную энергию в нужном направлении и на пользу общества: любовь хоть и нескромное, но необходимое для рождения и воспитания детей занятие. Энергия любви сублимируется в процессе создания культурных ценностей. Особенно легко, если, конечно, захотеть и постараться, она переводится в любовь к отечеству. Науки о сексуальном, полагал М. Фуко, даже более эффективно и экономно организуют коллективное тело для нужд власти.

Философия духовной любви остается в метафизической сфере высших ценностей. Как ценности неосуществимы в наличном бытии, так и духовная любовь не реализуется в чистом виде. В связи с этим возникает задача соотнесения трансцендентального и эмпирического подходов.

Христианизация жизни сопровождалась формированием специального дискурса обоснования религиозных ценностей. Если теология оперировала понятиями трансцендентного мира и формировала образ святого — свободного от телесных влечений и социальных детерминаций, то философия исходила из сложной структуры и природы человека и учитывала взаимодействие различных систем желаний и идеалов в сознании индивида. Трансцендируя протестантскую этику, Кант стремился дать теоретическое обоснование возможности реализации нравственного закона в человеческой жизни. Как эмпирическое существо человек подчинен желаниям и влечениям, которые регулируются общезначимыми нормами, обеспечивающими здоровую и счастливую жизнь. Однако в сознании человека существует идея нравственного закона, которая выводит за пределы биологического, психологического и даже социологического масштабов ее измерения. Это обстоятельство расценивалось Кантом как свидетельство высшей природы человека: он не только явление, но и вещь в себе, не только необходимое (подчиненное биологической и социальной детерминации), но и свободное существо.

Соотношение нравственного закона с душевно-телесной структурой мыслится Кантом по аналогии с естествознанием. Как законы науки относятся к идеальным объектам и предполагают их хотя бы насильственную реализацию при помощи экспериментальных и технических устройств, так и нравственный закон, конструирующий человека как существо, свободное от витальных и социальных давлений, требует особой техники осуществления. В качестве ее основы выступает долг. Святой поступает исходя из своих потребностей, поскольку они изначально святы. Грешный и вожделеющий человек должен заставлять себя поступать в соответствии с высшим законом. При этом не стремление к счастью, добротолюбие и другие чувства, а жесткий самоконтроль, самодисциплина являются условиями возможности нравственной жизни.

Этика Канта многих отпугивала формализмом и отрицанием так называемых нравственных чувств в пользу жестко рационалистически исполняемого нравственного закона. Так, например, М.М. Бахтин упрекал Канта в «теоретизме» и пренебрежении к переживанию уникальной неповторимости жизни. Однако нельзя забывать, что построение этики на чувстве любви предполагает «депсихологизацию» этого чувства, раскрытие его как интенционального духовного переживания, направленного на высшие ценности.

Кант не работал с чувством любви потому, что расценивал ее как эмпирическое состояние, ставящее человека в зависимость от объекта, от своих настроений и влечений. Любящий — раб своей страсти и, следовательно, не свободен. Вместе с тем, если бы удалось истолковать любовь как некое «трансцендентальное» чувство, руководимое высшими ценностями, то в этом случае можно было бы соединить внутреннее и внешнее, свободное и необходимое в человеке. Метафизика любви как раз и стремится достичь такого совпадения индивидуального и всеобщего, когда высшие ценности воспринимаются как свои, а не чужие. Таким образом, исчезает формальная принудительность долга, и исполнение нравственного закона получает поддержку не только разума, но и всего человеческого естества. Неудивительно, что существует значительное число философских систем, стремящихся культивировать любовь как такое высшее чувство, которое, оставаясь живым, действующим переживанием, вместе с тем связывало бы человека непосредственно с миром высших ценностей.

Может показаться несколько странным, но одним из первых, после Канта, к философии любви обратился Гегель. Молодой Гегель, переживавший увлечение романтизмом, протестовал против формализма социальных, правовых и нравственных законов, стремился преодолеть их недостатки на основе этики любви, соучастия, примирения, прощения, провозглашенной в Евангелии.

Христианский призыв: «Любите врагов ваших», — потрясает. Любовь здесь не лозунг, не формальный принцип, а откровение и дар: приношение себя, других и всего мира в жертву любви, прощение и покаяние, сопричастность и единство. Утопия царства любящих и верующих, противопоставление его царству власти и закона кесаря захватывала не только пламенные сердца реформаторов жизни, но и холодные умы философов. В работе «Дух христианства и его судьба» Гегель критикует социальные и юридические практики иудейского и римского общества: признавая цивилизующее влияние социально-правовых законов и институтов власти, он в то же время отмечает формальный недостаток законодательства, который состоит в универсализации частного интереса и в подчинении индивидуального общему. Нравственное несовершенство закона проявляется в механизме преступления и наказания. Исполнение закона не только не восстанавливает справедливость, но и приводит к ее двойному нарушению: сначала преступник переступает черту закона, а потом палач отвергает высшую заповедь «не убий», посягая на человеческую жизнь. Только любовь, прощение и примирение способны восстановить нравственную справедливость. Гегель писал: «Человеку, душа которого возвысилась над правовыми отношениями и не подчинена ничему объективному, нечего прощать обидчику, ибо тот ни в чем не затронул его права; как только кто-либо посягает на объект права, он тотчас же отказывается от этого права. Душа такого человека открыта для примирения, ибо он сразу же может восстановить любую живую связь, вступить вновь в отношения дружбы, любви»⁹⁸. Проступок полагает наказание, преступление — палача. Такова игра социальной «справедливости», которая не оставляет места восстановлению человеческих отношений в обществе. Чем более скрупулезны законы и сильнее властные структуры, тем больше будет возрастать объем обид и взаимных претензий, тем выше должен становиться уровень социальной напряженности.

Нагорная проповедь, по Гегелю, «представляет собой проведенную на ряде примеров попытку лишить законы их характера, их формы законов».⁹⁹ Гегель полемизировал с Кантом относительно заповеди: «Возлюби господа превыше всего и ближнего твоего, как самого себя». По Канту, это веление долга для разумных созданий, которые способны пасть, но не способны достигнуть этого идеала. Гегель, считая мораль и долг необходимой стороной формального закона, хотел достичь синтеза понятия и жизни и считал лучшей формой его реализации любовь. Он интерпретировал Нагорную проповедь как новое понимание законов, которые должны соединяться со склонностью действовать. Проблема в том, чтобы исполнять закон. Кант видел выход не во внешнем принуждении, а в самопринуждении, основанном на внутреннем чувстве долга. Гегель считал противопоставление долга и закона формальным и хотел достичь их единства. Уважение к закону, идущее от морали, и сам закон, основанный на праве, –– это разные феномены и могут совпасть лишь случайно. Только любовь, как бытие, выраженное в качестве закона, объединяет склонность и закон.

Гегель интерпретировал заповедь «Не убий» не как формальный запрет, который позволяет все, кроме того, что запрещено, а как выражение высокого духа примирения, которое снимает враждебность как таковую. «Любовь, –– писал Гегель, –– не ждет от судьи предоставления ей ее прав, но ищет примирения независимо от права».¹⁰⁰. «Око за око, зуб за зуб» –– гласит закон. Соответствие воздаяния проступку это священный принцип справедливости, соблюдение которой гарантирует и государство. Но, считал Гегель, Иисус требует полного отказа от права и возвышается над ним посредством любви, в которой вместе с правом исчезает и чувство неравенства. Однако когда речь заходит о требовании стряхнуть с себя жизненные заботы, презреть богатство, оно объявляется общим местом, литанией, которую нельзя принимать всерьез: «Собственность и ее судьба стали для нас слишком важными, чтобы рефлексия такого рода могла быть для нас приемлемой, отказ от них мыслимым».¹⁰¹ Но при том Гегель остается верным своей идее противопоставить закону жизнь в ее прекрасной и свободной сфере, как единение людей просящих, берущих и дающих.

Рассуждение о природе закона с точки зрения любви обнаруживает его недостатки. Прежде всего, абстрактный закон предполагает реальное исполнение. Судебный исполнитель –– это живой человек, который может перестать быть судьей. И точно так же, тот, по отношению к кому применяют закон, не есть нечто существующее как элемент закона, а реальное существо. Поэтому необходимо примирение, которого не дает закон. «Лишь проступок создал закон, власть которого вступает в силу с этого момента ... Оскорбленная жизнь встает перед преступником в образе враждебной силы и наносит ему те же удары, какие наносил он».¹⁰² Сила христианства в отречении от всего и даже от самого себя. Только это ведет к примирению и прощению.

В работе «Народная религия и христианство» противопоставляются субъективная и объективная религии, чувство и рассудок, сердце и разум, религия и теология. Религия –– это не просто историческое или рассудочное знание о боге и его качествах, а порождение сердца. «Религия должна помочь человеку строить его маленький домик, который он тогда сможет назвать своим собственным».¹⁰³ Религия является переживанием близости божества и выражается только в чувствах и поступках: «Субъективная религия является живой, она есть активность внутри существа и деятельность, направленная вовне».¹⁰⁴ Если у грубых людей поведение основано на страхе, то у тонких –– на благоговении и любви. Религия как высокое чувство оказывается эффективной преградой против низких чувств. Гегель считает, что все зависит от субъективной религии. Задача философии религии состоит в том, чтобы «исследовать меры, направленные на то, чтобы учение и силы религии вплетались в ткань человеческих чувствований, чтобы ее побуждения присоединялись к поступкам людей».¹⁰⁵

Субъективная религия –– это дело сердца, которое являются источником моральных чувств и, прежде всего, совести. Объективная религия –– рассудок и память, практические знания. Объективную религию можно упорядочить в голове, она позволяет приводить себя в систему, излагать в книге. Молодой Гегель писал: «Когда я говорю о религии, то я решительно абстрагируюсь от всякого научного пли, скорее, метафизического познания бога. Такое познание, которым занимается только резонирующий рассудок, есть теология, но никак не религия».¹⁰⁶ Гегель определял Просвещение как желание действовать посредством рассудка. Он служит объективной религии, но не способен превратить теоретические принципы в практические. Он ищет оправдание для всякой страсти, является слугой себялюбия. «Просвещение, –– писал Гегель, –– делает человека умнее, но не делает его лучше».¹⁰⁷ Оно расценивает народные верования как предрассудки с точки зрения действительных истин. Однако, полагал Гегель, какой же смертный отважится решать, что такое истина?