Восприятие жизни и смерти в истории культуры

История различия живого и мертвого

В настоящее время люди относятся к смерти иначе, чем раньше, и это выражается в ее практическом изгнании и замалчивании. Ни о чем так мало не заботится современный человек, как о смерти. Это выражается, в частности, в ценностях, ориентированных на наслаждение жизнью, в усовершенствовании техники умирания, доходящей до возможности эвтаназии. Такая тенденция изгнания смерти поднимает вопрос об основаниях нравственности, рациональности и самой власти: аннулировав право на смерть, отказавшись от легитимации в форме ссылок на Страшный Суд, не лишается ли она гарантированности? Однако для подобных опасений нет оснований. Уже давно опорой порядка в цивилизованных обществах выступает не право на смерть, а управление жизнью. Сейчас власть реализуется не столько в форме запрета, сколько в форме советов и рекомендаций, касающихся здорового образа жизни.¹⁵⁵ На смену религиозному и морально-юридическому пришел медико-биологический дискурс. Прежде всего, ставка делается не на смерть, а на жизнь: её продление, экономия, рациональная организация –– вот на что нацелен современный человек. В условиях многообразия товаров и услуг аскетическая техника ограничений запретов и воздержаний заменяется новыми технологиями, ориентированными на комфорт и удовлетворение любых потребностей, на избавление от напряжения, страха и боли.¹⁵⁶ Нельзя сказать, что в современной культуре смерть вытеснена в качестве формы духовного опыта. Напротив, человек много думает и переживает об умерших. Парадоксальным образом смерть вступает в сознание некоторых людей не только как страх, но и как наслаждение им, обеспечиваемое, например, фильмами ужасов. И вместе с тем она воспринимается как величайшая несправедливость по отношению к самому себе. Наряду с коммерческими фильмами, паразитирующими на притягательности смерти и к тому же внедряющими в сложившиеся различия живого и мертвого морально-политические оценки, осуществляются авангардные попытки разрушения этих различий, стирания следов власти, нанесенных так или иначе на тело и душу человека. Неправильно понимать их как продолжения стратегии эротизации смерти. В фильме Сокурова некрасивая, совершающаяся в тишине больничных палат смерть выводится в открытый дискурс, предстает как неизбежная реальность, с которой придется столкнуться каждому. Замалчивая смерть, мы не ценим ни себя, ни своих ближних. Авангардное искусство, снимающее с жизни рекламный глянец, наносящее на нее патину умирания и смерти, выполняет важную функцию эмансипации оптики, порабощенной мерками и масштабами вечной молодости и красоты.

Серьезные изменения происходят в рамках дисциплинарных пространств смерти. Под давлением общественности возникают специальные службы, работающие с безнадежными больными. Они пользуются не только обезболивающими медикаментозными препаратами, но и психотерапевтическими средствами. При этом происходит пересмотр прежней оппозиции жизни и смерти, в рамках которой срабатывает морально-ценностное и экономическое различение.¹⁵⁷ Жизнь в современной культуре воспринимается как безусловная ценность, а смерть –– как роковая неудача, обрывающая планы и творческие замыслы человека, как расплата за нарушение рекомендаций власти, манипулирующей способом жизни, распорядком труда и отдыха. Человек во все времена боялся смерти. Сегодня, воспринимая смерть как прекращение активного труда и отдыха, как остановку конвейера потребления и наслаждения, человек страшится по сути дела культурного образа смерти. Работа по его изменению требует совместных усилий, ибо он сложился как продукт разнообразных цивилизационных воздействий на человека.

Философия не обещает бессмертия и не говорит о жизни по ту сторону смерти. Она не избавляет ни от смерти, ни от страданий. Но зачем она тогда нужна? Что значит преодоление границ живого и мертвого, если это не воскресение? Жизнь и смерть кажутся абсолютно чуждыми, и тот, кто не только размышлял о собственной смерти, но и терял близких, знает, что смерть никогда и ничем не может быть оправдана. И все-таки нельзя не замечать, что пороги и границы между живыми и мертвыми не являются абсолютно природными, независимыми от нашего субъективного отношения к смерти. Можно возразить: что бы мы ни думали и как бы ни воспринимали и оценивали смерть, умирать все равно придется и, стало быть, наши мысли и чувства не имеют отношения к реальности, которая не верит слезам и нечувствительна к страданиям. Смерть как расплата за первородный грех иррациональна и не зависит от нашего морального поведения. Такое возражение –– свидетельство легкомысленного отношения к смерти, которое и должно преодолеваться. Ведь легкая смерть «из-за угла» или во сне –– это довольно редкие случаи умирания. Смерть –– долгий процесс и тяжелый труд, осуществляющийся при жизни и связанный со страданиями. Облегчить их, проявить смирение и терпение, научиться достойно принимать смерть –– вот ныне заброшенная задача, которую решало старинное искусство жизни, в которое входило и искусство умирать.

Человек знает о своей смертности. Но не это составляет драму его жизни. Смерть –– неминуемое будущее и последняя возможность, после которой уже не будет никаких возможностей. В этом смысле смерть - граница надежд и мечтаний, но также и граница страдания и лишений. Смерть –– это конец всех жизненных явлений, утрата любых жизненных значений. Помнить о смертности значит четко представлять себе, что там не будет ничего из того, что мы приобрели, накопили здесь. Не то, чтобы смерть совсем обесценивает жизнь. И все-таки мысль о ней делает нас сдержаннее, и мы уже не так жадно стремимся к достатку, известности, познаниям. Смерть присутствует своим отсутствием, и хотя ее пока нет, она неминуемо приедет. Тот, кто боится смерти, может впасть в апатию. Напротив, тот, кто относится спокойно к своей смертности, воспринимает мир и жизнь в высшей степени радостно, как подарок судьбы, которым нужно как следует насладиться. Согласно мнению стоиков, мы не имеем причин как-то ненавидеть смерть или бояться ее. Ведь, как говорил Эпикур, когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет. Как бы не отличались точки зрения «пессимиста» и «оптимиста», они сходны в том, что их исходной позицией выступает проблема собственной смерти. Даже в спорных и неоднозначных «воспоминаниях людей, переживших собственную смерть», содержится одна очень важная деталь, подтверждающая центральное значение фантазма собственной смерти. Они видят свое мертвое тело, плачущих родственников и, наконец, соображают, глядя на покойного: «Да это, кажется, я». Для большинства людей смерть –– это нечто страшное и непоправимое, факт настолько очевидный и грубо присутствующий, что тезис Эпикура воспринимается как злая насмешка или отвлеченная спекуляция. Осознание собственной смертности в экзистенциальной философии считается критерием подлинного бытия, а в психологии признаком душевно здорового человека. Однако кажется, что смерть всегда впереди, и даже безнадежно больные, как правило, верят, что будут жить.

На самом деле умерший не рефлексирует, и никто не видел лица собственной смерти. Безжалостной, абсурдной, нелепой и непоправимой является смерть другого. Умер тот, кого мы знали и любили. Умер самый близкий человек. Его лицо окаменело, а глаза закрылись. Мы не услышим его голоса и не увидим его фигуры. Он уже ничего не скажет, ни споет, ни напишет. Остался мир с его дорогами, но по ним он уже не сможет ходить. Нам остаются лишь воспоминания и нестерпимая боль. Смерть другого –– вот он, самый страшный удар смерти. Она не воспринимается как необходимое и закономерное завершение жизни. Мы не понимаем и не принимаем не свою собственную смерть, а именно смерть другого.

Таким образом, можно сказать, что смерть –– это феномен не времени, а пространства. Во времени жизнь и смерть вообще неразличимы или не встречаются друг с другом. Эту неразличимость показал Лейбниц, который методом анализа бесконечно малых доказал, что граница между моей жизнью и моей смертью –– это нечто вроде ноля в дифференциальном исчислении. С другой стороны, эта абсолютно тонкая линия, как показал Эпикур, абсолютно непроницаема и непрозрачна. Зато граница живого и мертвого абсолютно четко прочерчена между мною, еще живым, и другим, уже умершим. Именно эта граница вызывает протест и неприятие, именно она нелепа и незаконна. Присутствием отсутствующего является умерший. Глядя на него, мы понимаем, что пришла смерть. Смерть –– это пространственное явление, а не тайна времени.

Пространство смерти

Это обстоятельство делает понятным живучесть некоторых погребальных обрядов, которые с точки зрения просвещенного сознания могут показаться устаревшими предрассудками. На самом деле их живучесть связана не только с соблюдением традиции. В конце концов, когда надо, традиции меняются. Но несмотря на некоторую смену антуража, сами эти ритуалы весе же остаются неизменными. Например, древнему воину давали в могилу оружие, христианину «пропуск в рай», а современному человеку холодильник с телевизором. Смерть –– это беспредел, нарушение всех законов, моральных, социальных, юридических. Поэтому, если есть смерть, то все позволено. Если я знаю, что умру, предположим, через три дня, то что удерживает меня от эксцессов? И, тем не менее, чем ближе смертный час, тем организованнее и послушнее ведет себя человек. Больной принимает прописанные ему лекарства, соблюдает режим, бросает курить и т.п. Это еще как-то можно объяснить страхом смерти. Но как можно объяснить соблюдение строгого ритуала похорон с последующими поминками? Отступление от них вызывает столь сильное осуждение, что редко кто отважится полностью отдаться охватившему чувству отчаяния и безнадежности и не соблюсти обычаи. Очевидно, что общество следит за их исполнением потому, чтобы мертвые не вернулись обратно в наш мир. Конечно, сегодня мы знаем, что мертвые не возвращаются, однако и раньше эти обряды не были магическим возвращением умерших, а имели терапевтическое, психотехническое назначение. Но самой главной их задачей являлось упорядочивание общения с умершими: не возвращение навсегда, а своеобразное приглашение в гости –– вот в чем суть коммуникации. Даже в таких культурах, где культ почитания ушедших из жизни особенно развит, он строго регламентирован и отправляется в определенное время. Общество заботится о том, чтобы живые проводили время не у надгробий, а в социальном пространстве.

Умерший не был раньше неподвижным телом, которому необходим участок земли в длину его роста. Он владел часто обширной территорией, наполненной зданиями и вещами, занимал то или иное место в социальной системе. Человек умирает, а, место, принадлежащее ему, остается. Он действительно странник, прохожий в этом мире. По аналогии с биологической моделью, где не индивидуум с его свободой, уникальностью, ответственностью, знаниями и талантами, а ген, род является основой жизни, можно сказать, что и в культуре человек выступает представителем социума, его институтов. Поэтому, несмотря на дискретность, которая проявляется как смерть уникальных и незаменимых личностей, культура должна создать механизм непрерывного замещения, циркуляции и смены мертвых живыми. Этот процесс должен происходить без задержек, чтобы функционирование социальной машины не остановилось. Место умершего должен быстро занять другой, способный исполнять оставшиеся обязанности. Это возможно не только в случае необходимой квалификации заместителя, но и при условии, что он не будет слишком много горевать, поскольку это может помешать его работе. Память о покойном специально селектируется и интерпретируется. Как правило, она содержит информацию об успешном осуществлении его земных обязанностей. Власть использует смерть в своих интересах для укрепления имиджа социально необходимых добродетелей.

Но есть и другая сторона общения с мертвыми. Сегодня, стремясь ускорить процесс циркуляции живого и мертвого, общество пытается сделать смерть незаметной. Умерший исчезает совсем, и наутро, после смерти одного, другой хладнокровно сидит в его кресле. Самонадеянно думать, что мы умнее древних. А ведь они общались с умершими не по причине своей необразованности. В этом был свой смысл. Так они ощущали себя живыми.

Важную роль в культуре играют похоронные ритуалы. Во-первых, они выполняют медитативно-временную функцию. Процессия плакальщиков, похоронная месса, казалось бы, разрывают нашу душу, но они одновременно канализируют наши страдания. Перенаправление горя на мир, который оставил покойный, повышает ценность самого этого мира. Во-вторых, такие ритуалы производят пространственную упорядоченность. Они представляют собой довольно тонкое жонглирование на тоненьком канате «срединного пути» и дают средства удержать равновесие. Ритуал –– это проводы мертвых и в то же время защита живых, защита от горя и аффекта, нарушающих социальный и душевный порядок.

Прежде всего, место смерти ограничивается, для чего табуируется дом или место, где умер человек. Там, где остался ее отпечаток, ни в коем случае не должна ступать нога живого человека. И до сих пор территория смерти оберегается, отмечается и ограничивается целым рядом запретов. Так, на домах вывешиваются черные флаги или делаются другие отметки. В комнате занавешиваются зеркала и закрываются окна, везде присутствует черный креп. Это и есть разметка асоциального пространства, знаки опасности, предупреждающие о необходимости особой осторожности. Как сигналы светофора на оживленных магистралях города, они призывают к порядку, сдержанности и бдительности. Поэтому посетители ведут себя почтительно и тихо, тщательно соблюдают все требования и обычаи ритуала похорон. Хотя перед лицом смерти никакие правила, казалось бы, не могут ничего значить и должен стоять вой, ритуал призывает, прежде всего, к молчанию. Нельзя тревожить мертвых –– это основной запрет, на охрану которого направлена вся культура похорон и кладбищ. До погребения требуется воздержание в еде и питье, меняется одежда, действует особый церемониал, используется иной порядок и форма приветствий, исключаются какие-либо сексуальные намерения.

Рука смерти претендует не только на тело, но и на собственность покойного. Поэтому в древности вместе с умершим погребали и его личные вещи. Тут дело не в том, что похороны отражают стандарты общества или являются центральным элементом его экономики. Шок смерти угрожает жизни. Вот почему первым делом следует локализовать смерть, чтобы она не разрушила на своем пути все живое. Усопшего отправляют в последний путь, на новую родину. Его готовят к этому с особой тщательностью. В древних культурах погребали не только одежду и оружие, но и хоронили в лодке, на которой он мог бы пересечь реку Забвения. Место обитания мертвых также чаще всего осмысляется в спиритуалистическом ключе: темное или светлое царство, рай или ад. Как много картин такого рода. К этому, однако, добавляется особая картография, особенно внушительно составленная Данте. Лучше всего эти два элемента –– потустороннесть и ландшафтность –– выражаются на кладбище. Люди давно придумали некрополи, и их сохранность удивляет. В истории, кажется, разрушилось все, кроме кладбищ. История и археология связаны с ним самым тесным образом.

Смерть огорожена и изолирована, но она по-прежнему таит в себе жало и инфицирует нас. Но это не смертельная инфекция безжизненной тоски, а прививка против стагнации. Этим объясняется необходимость общения с умершими. Их нельзя просто забывать и предоставлять самим себе. Топологически граница живого и мертвого укрепляется оградой кладбища, могилой или склепом, которые ограждают миры живых и мертвых от беспорядочной связи. Концепция границы как способа взаимоопределения и взаимоперехода нечто и иного была разработана задолго до гегелевской диалектики в первобытных ритуалах захоронения и общения с мертвыми.

Мертвые должны возвращаться, если мы хотим, чтобы они отсутствовали. Мы сами, когда пожелаем удостовериться, что все еще живы, должны обращаться к усопшим. Культ покойных связывает современников с духом предков и способствует сохранению родины. Мертвые обязаны не только жить в своей стране, но и помогать живым. Но для этого им следует, хотя бы на короткий срок, посещать свою бывшую родину.¹⁵⁸ Это требование дифференциации. Именно граница дает ощущение различия живого и мертвого. Без мертвых нет живых, и наоборот. Таков порядок, который разделяет и связывает зависимостями даже живых и мертвых. Но поскольку смерть особенно опасна для социума, то общение с нею требует предельной осторожности, чтобы она не привела к хаосу. Если при посещении могил наше сердце разорвется от печали и вынудит к эксцессам, то это нарушит гармонию социального мира. Таким образом, возникает потребность в лимитированном переходе, чтобы не уничтожить саму границу. В определенное время и в определенном месте разрешается их встреча, которая сопровождается строгими церемониями, особой торжественностью и почтительностью. Граница открывается, что бы затем, по истечению назначенного времени, закрыться наглухо снова. Уже в древности взывание к духам умерших, приглашение их в наш мир было регламентировано. Как правило, оно совпадало с годовыми циклами, и в Европе проводилось в период зимнего солнцестояния. Примерно то же самое имело место в Азии и в Америке. Будь то ритуал заклинания духов предков или карнавальное шествие и сжигание соломенного чучела, важнее, чем чувственное впечатление, оказывается функция такого действа. Она разрешает переход и общение между мирами с целью укрепления пространства жизни. Дух предков вызывается для того, чтобы восстановить его. Место жизни окружено страной мертвых, и мы живем на территории, границы которой определены кладбищем. Не случайно иной мир располагается рядом с нашим, ибо благодаря этому мы глубже и полнее ощущаем связь с местом обитания. Покинуть территорию –– то же, что умереть, и об этом свидетельствует страх изгнания в прошлом. Даже современные эмигранты это переживают. Так, Канетти писал, что он умирал ровно столько раз, сколько вынужден был менять место жизни. Домашний очаг является центром человеческого мира. Это место, где горизонтальная граница соединяется с вертикальной. Точка пересечения задается местом обитания –– кровом. Иметь кров, крышу значит быть укрытым, значит таиться от хаоса. Но точно так же укрытыми и захороненными являются мертвые. Отсюда слово «погост», означающее у смертных и деревню, и кладбище.

Между кладбищем и домом есть глубокая и напряженная связь. Слова дом и домовина происходят от одного корня, и это подтверждает интуицию М. Хайдеггера, который исходя из старинной мудрости, что путь на кладбище –– это путь домой, пришел к необычному в современной философии утверждению, что человек находит и определяет самого себя в смерти. Из сферы «man» он переходит в мир подлинного бытия. Если в социуме он заместим и заменяем и выступает как «любой» или «каждый», т.е. усредненный и заменяемый другим, то в смерти он по-настоящему незаменим, и поэтому нельзя ни умереть за другого, ни попросить кого-либо умереть вместо себя. Сокрытость бытия генерируется по мере продвижения человека к месту захоронения. Если общество культивирует открытость, наготу как качества государственного тела, то смерть укрывает нас и возвращает к забытой истине бытия.

Жить значит ждать смерти на этой земле, но это не означает, что смерть пустое ничто или конечная цель. Все мы называемся смертными, ибо введены в саму суть жизни и смерти. Хайдеггер абстрактно тематизировал связь бытия и смертности человека, которую он понимал как «мою-смерть-в-будущем» и этим следовал основному способу представления смерти во времени эпохой модерна, минимизирующей могилы и тем самым исключающей смерть из пространства. И все же Хайдеггер сделал значительный шаг для ее возвращения и использовал в «Бытии и времени» опыт символического общения с умершими. Его понятия пограничного опыта, существования перед лицом ничто, жизни как умирания являются важными экзистенциалами, возвращающими человека к забытому опыту смерти. Он вовсе не романтизирует жизнь и не воспевает «дух смерти». Особенно в поздних своих сочинениях он заботливо печется о смерти как соседке жизни, которая готовится принять в свои объятия человека. Таким образом устанавливается символический обмен между жизнью и смертью: умирая, человек приходит к себе, и смерть вновь оказывается, как у древних, равнозначной рождению. Здесь тоже, конечно, не обошлось без некоторого перекоса хрупкого равновесия. У Хайдеггера кладбищенский порядок господствует над миром живых. Его смертные ведут себя столь же тихо, уединенно и отрешенно, как умершие.¹⁵⁹

Призраки смерти

Строго говоря, смерть не может быть изучена научными методами, ибо она представляет собой уникальный и неповторимый для отдельного человека опыт. «Каждый умирает в одиночку», –– в этих словах заключена еще и невозможность повторения, обобщения и сообщения об опыте смерти. Даже если бы ученый воскликнул в момент приближения кончины: принесите приборы, я буду констатировать данные, то и в этом случае он ничего бы не сумел нам передать. Необходимы какие-то иные способы изучения этого загадочного явления. Историко-культурные и феноменологические описания должны быть дополнены рассказами о разного рода стражах и вестниках смерти, о существах, вернувшихся к нам из мира мертвых. Все истории с привидениями содержат одну мораль: если нарушен порядок смерти, то умерший не находит себе места в загробном мире и может вернуться обратно, угрожать живым или беспокоить их, пока они не восстановят нарушенную гармонию. И наоборот, живые не должны беспокоить мертвых, они не могут во внеурочное время посещать кладбища и, сокращая путь, пересекать их по дороге на работу.

Истории о привидениях обычно анализируются либо как символическое выражение загадок загробного мира, либо как неоспоримое свидетельство глупых предрассудков и грубых заблуждений непросвещенных людей. И в том, и в другом случае они воспринимаются как повествования во времени и о времени, ибо вращаются вокруг вопроса о том, есть или нет, существуют или не существуют привидения, реальны или призрачны, материальны или идеальны все эти фигуры.

Однако даже гоголевского «Вия» или «Кентервильское привидение» О. Уальда можно читать иначе и посмотреть, как в рассказах о привидениях разграничиваются и упорядочиваются пространства живого и мертвого, каковы правила мирного сосуществования между обитателями этих миров. Тогда выясняется, что привидения имеют свой ареал обитания, и призрак, покидающий его, сам сильно рискует. Точно так же живые не должны беспокоить мертвых в тех местах, которые им отведены, и особенно не совать туда нос в неурочное время. Вообще посещать кладбище предписывается по памятным дням и обязательно до обеда. Человек, ненароком забредший на кладбище, тоже рискует стать жертвой привидений. Итак, привидения –– это своеобразные стражи порядка, пограничники, преследующие нарушителей. Они также выполняют и моральную функцию. Человеку с чистой совестью не стоит бояться привидений и если он случайно окажется на кладбище ночью, то привидение может его испугать, но не убить.

Итак, рассказы о привидениях –– это не размышления о сущности привидений. Испорченные рефлексией мы искаженно воспринимаем и ошибочно интерпретируем эти истории. На самом деле их главная задача –– это описание места, в котором живут и действуют привидения, как границы четко разделяющей живых и мертвых. Такая пространственная упорядоченность противостоит событию смерти, которое является беспорядком в мире порядка. Это действительно эксцесс, нечто нарушающее установленный социальный порядок и обычное течение жизни. От этого нельзя избавиться, но можно нейтрализовать. Для этого используются успокаивающие медитации, направленные на борьбу со своим горем, на сборку, восстановление себя после смерти близкого человека, на возвращение утраченного смысла жизни и вкуса к ней. Таковы реальные функции техники переживания, памяти и других актов сознания, работающих во внутреннем времени. Но если покойный находится рядом, если он не похоронен в специальном месте, то такие медитации невозможны. Они неэффективны и в том случае, если призрак покойного приходит и беспокоит нас. Он существует как феномен сознания, и поэтому вопрос о реальности или идеальности не избавляет от его присутствия. Феноменологическая рефлексия показывает, «как нечто (в том числе и призрак) возможно»: если Лютер видел дьявола и швырял в него чернильницей, значит, для него это было истиной. Если призрак приходит, значит, он есть. Поэтому от него нельзя избавиться временной разметкой, Он свободно путешествует во времени, и переживание не отличает «реального» от «вымышленного». Если в сознание встроен такой аппарат, который проецирует призраков, то, как в случае с микрофизикой, нам приходится только принять зависимость вопроса от реальности от разрешающей способности прибора. Поэтому в древности были приняты более эффективные процедуры. Привидения, духи помещались в своеобразных резервациях и гетто, откуда они выпускались и посещались под строгим контролем жрецов. Таким образом, призрак живет в отведенном ему месте и впускается в сознание в определенное время. Это восстанавливает беспорядок в душевных и социальных взаимоотношениях людей, причиненный смертью.

Все в мире постепенно меняется, в том числе и разного рода отклонения. Современные сумасшедшие непохожи на юродивых прошлого. Точно так же старые добрые привидения вытеснены какими-то странными существами, имматериальными по природе, но наделенными энергией. Судя по всему, первые призраки, напоминающие полтергейстов, появились уже в середине XIX столетия.¹⁶⁰ Надо отметить, что модные спиритуалистические сеансы уже были нарушением установленного порядка общения и привели к чрезмерной экзальтации смерти. С полтергейстами умершие пришли в наши дома. От полтергейстов нельзя укрыться, все беззащитны перед ними. Они повсюду за стенами, за окнами, во всех углах нашего жилища. Они не показываются, и никто не видел отчетливо их лиц. Они не говорят с нами на человеческом языке, а общаются стуками и криками, напоминающими азбуку Морзе. Мы почти ничего о них не знаем. Даже фантасты не могут придумать их облик. Не имея ни лица, ни фигуры, ни голоса, они производят разрушения и внушают животный страх. Если раньше привидения обитали на пустынных кладбищах, в старых замках и заброшенных домах, где когда-то было совершено преступление, то полтергейсты не подчиняются никаким правилам, и невозможно понять, почему они выбирают то или иное жилище: без различия к форме, высоте, количеству окон, балконов они поселяются то там, то тут, и уходят также беспричинно, как и приходят. В конце концов, люди стали считать их теле-радио-медиумами –– не случайно «Радио Люксембург» проводит экспериментальные передачи в мир усопших. И раньше были попытки сфотографировать призраки, но сегодняшние возможности телевидения позволяют осуществить более впечатляющие проекции из потустороннего мира. Живы ли мы, когда смотрим фильм ужасов? Мертвые среди нас, как номады, они кочуют с места на место и представляются как голоса и шумы, как образы или призраки и, не в силах отличить посюсторонее от потустороннего, мы сами живем, как усопшие. Так, заменив пространственный порядок смерти на временной, мы пали жертвами трансформации гегелевской диалектики границы: мы присутствуем тем, что отсутствуем. Превращая свой способ представления времени в рефлекс смерти, мы принуждены искать ее повсюду, и неудивительно, что философия времени является философией смерти.

Подобно правде и лжи, любви и насилию, жизнь и смерть различаются каждым нормальным человеком. Однако как духовные феномены они постигаются в разные эпохи по-разному. Человеческое бытие, в отличие от бытия природы, способно к самоизменению в результате познания. Будучи бдителен, человек не получает бессмертия, но может изменить свою жизнь. Самопознание, связанное с самоизменением, –– это и есть поле приложения философии. Однако люди, обращающиеся к ней с просьбой дать понятный ответ на простой вопрос о том, как прожить счастливую жизнь и нейтрализовать смерть, не получают желаемого. Философия не дает рецептов, обеспечивающих безмятежное проживание в заданных сетями порядка условиях, ибо она стремится преодолеть понимание самих условий выживания как чего-то наперед заданного, естественного и неизбежного. Подвергая сомнению сложившиеся представления о жизни и смерти, она раскрывает их культурно-историческое происхождение. Но этого мало. Вне поля внимания академической философии остались многочисленные дисциплинарные пространства, в рамках которых происходит аппликация этих представлений. Недостаточно критического отношения к устаревшим моральным нормам, лежащим в основе разделения живого и мертвого. Необходима реорганизация учреждений, в рамках которых культивируется современный потребительский подход к жизни, основанный на законах экономии. В еще большей мере должны быть трансформированы дисциплинарные пространства смерти, где само умирание и общение с умершими превращено в некий квазижизненный процесс.