Основы теории дискурса Москва «Гнозис» 2003 ббк81. 2 M15 Макаров М. Л

Таблица 8. Дискурс: процесс или структура?

Изучение функциональности дискурса, его динамической и синтагмати­ческой организации заставляет нас обратиться к ряду категорий, имеющих довольно долгую традицию использования в других направлениях лингвис­тики. Речь идет о категории грамматичности (grammaticality) и критериях пра­вильной и неправильной оформленности (well- vs. ill-formedness). В самых раз­личных версиях генеративной и трансформационной моделей языка они ис­пользуются для экспликации центрального понятия языковой способности. Увлечение системно-структурными и математическими методами предопре­делило наложение системы бинарных противопоставлений на материал, прин-

ципиально не допускающий такого обращения, потому что распределение качественных характеристик в языке (пожалуй, за исключением фонетики и морфологии) носит континуальный характер. Диалог как психическая «монада» [Радзиховский 1988: 27] теряет часть «психологического смысла» в логико-лингвистическом моделировании его структуры, что также объяс­няется наличием в сознании и, соответственно, дискурсе как дискретных, так и недискретных образований [Лотман 1983].

Системно-структурное языкознание отталкивается от идеи наличия четко определенного множества грамматичных или правильно оформленных пред­ложений. Это программное кредо идеологии формальной лингвистики отли­чает ее от современного дискурс-анализа. Оппозиция грамматичность vs. уместность или приемлемость (acceptability) служит водоразделом систем­но-структурного и коммуникативного, интерпретативного направлений в языкознании.

Дж. Лайонз предложил тест для выявления неправильных высказываний и их последовательностей: главным критерием он считает их исправимость [corrigibility — Lyons 1977: 379], делая исключение для фраз типа Colorless green ideas H. Хомского, так как их нельзя формально интерпретировать с транс­формационной точки зрения (но возможна индуктивная интерпретация, что убедительно доказали психолингвисты). Грамматичность, уместность или приемлемость когнитивно «живут» как интуиции относительно сочетаемо­сти элементов языковых выражений друг с другом и контекстом.

А что если принципиальной разницы между грамматичностью высказы­ваний и их уместностью и приемлемостью просто нет? Тогда субъективно-интроспективный подход к определению этих качеств дискурса имеет все права на жизнь. Сама способность говорящих индивидов различать правильные и неправильные языковые формы и последовательности подтверждается акта­ми коррекции ошибок в общении. Правда, есть весьма существенное но: в области фонологии и морфологии суждения большинства носителей языка по сути совпадают, на синтаксическом уровне единодушия замечено меньше, при дискурс-анализе интуиции отличаются возрастающим многообразием интерпретаций.

Аналогичное ограничение остается в силе и для критерия исправимости неправильно оформленных языковых выражений: на фонолого-морфологическом уровне проблем не возникает, в то время как ошибки в организации дискурса, как правило, не воспринимаются в качестве собственно лингвисти­ческих ошибок (их толкование чаще окрашивается в социально-психологи­ческие тона), например, ошибочно выбранная иностранцем языковая форма просьбы интерпретируется не как языковая ошибка, а как недостаточно веж-

ливое поведение; нарушение норм формальной связанности или когезии тек­ста трактуется как стилистическая неуклюжесть, но сами лингвистические принципы, нарушение которых «режет глаз», игнорируются; то же можно ска­зать об оценке просодических ошибок.

Однако неспособность определить статус ошибки не должна обесценить тот факт, что сама ошибка так или иначе воспринимается и фиксируется как отклонение от нормального или правильного языкового употребления. Существование образа правильной речи — это когнитивная реальность, что справедливо как в отношении произношения, написания и сочетания слов в предложениях, так и в отношении актуализации предложений в высказы­ваниях, в том числе и в первую очередь — в обменах коммуникативными ходами.

Для синтагматического измерения линейного развития речи ее важным свойством, соотносящимся с нормой правильной оформленности, оказывает­ся предсказуемость возможных путей продолжения дискурса. Предшествую­щий, левый элемент в последовательности языковых выражений обусловли­вает, предписывает набор возможных вариантов следующего за ним элемен­та: «each speech act creates a space of possibilities of appropriate response speech acts» [Searle 1992: 8; Holdcroft 1992: 68; ср.: Sanders 1991; 1995].

В когнитивном аспекте данная способность вероятностного прогнози­рования многих альтернативных способов продолжения дискурса — это важнейшая часть коммуникативной компетенции. Экспектации и антиципа­ции, характеризующие наши установки относительно наиболее вероятного, т. e. «правильного» развития дискурса, легко обнаруживаются в ситуациях «обманутого ожидания». Необходимо учитывать несколько иной характер, иную императивность синтагматических отношений в фонологии или мор­фологии по сравнению с уровнем дискурса: в последнем случае очевидна не столь жесткая детерминация последующего элемента предшествующим, ибо говорящий может избрать путь нерелевантного продолжения дискурса — этот вариант всегда в его распоряжении, и он им довольно часто пользуется [см.: Coulthard, Brazil 1981: 84; Sperber, Wilson 1995]. В дискурсе «все возможно» [Searle 1992], в отличие от структурного детерминизма в системе языковых единиц и уровней, которая сама диктует индивиду правила сочетания своих элементов. Поэтому категория структура должна применяться к дискурсу с известной долей осторожности, ее лингвистичность (в узком смысле) вызы­вает сомнения, причем справедливые [Stubbs 1983: 101].

Но все же мы можем утверждать, что существует структура дискурса, понимаемая в ином смысле, чем применительно к системе языка, учитывая другую степень идеализации объекта исследования, потому что практически

любому носителю языка нетрудно отличить неправильные или не совсем обыч­ные обмены высказываниями от нормальных, например:

* — Yes, I can.

— Can you see into the future?

Странная гипотетическая последовательность, возможно, не самая остро­умная шутка, построена на игре двух механизмов: нарушении структуры во­просно-ответного обмена и нарушении грамматической когезии (формальной связанности), потому что высказывание Yes, I can эллиптично и вследствие этого может быть интерпретировано только посредством предшествующего предложения, или же всего предшествующего контекста, но никак не после­дующего. По крайней мере, такое сочетание речевых актов маловероятно (хотя в принципе почти для любого высказывания и даже для многих странных обменов репликами можно найти контекст или ситуацию, в которой они име­ли бы смысл, т. e. контекстуальный эффект).

Продолжая традиционную аналогию языка с шахматной игрой, можно сказать, что правила шахматной игры сродни правилам формальной грам­матики [Соссюр 1977; Harris 1988; 1993; Wittgenstein 1953 и др.]. Каждый игрок, оставаясь в рамках правил, ведет свою стратегическую игру: разыгры­вает дебют, атакует или защищается. Аналогично в речи говорящие исполь­зуют более или менее грамматичные или правильные фразы для достижения собственных стратегических целей: они тоже могут наступать и защищаться, открывать и закрывать фазы общения, развивать фигуры аргументации или «предложить ничью».

В шахматах количество вариантов велико, но теоретически исчислимо, что позволяет произвести подробную инвентаризацию стратегических струк­тур, написать шахматные энциклопедии, справочники и компьютерные про­граммы. В естественном общении вариантов намного больше, их конечная исчислимость представляется необъятной задачей, но и здесь возможно, с не­которой долей условности, выявление наиболее рекуррентных, стабильных, вызывающих устойчивые когнитивные реакции коммуникативных структур.

5.2.2 Многообразие и статус единиц дискурс-анализа

179

Отнюдь не всегда критерии, по которым выделяются уровни и единицы, выдерживаются, сохраняют логику и стройность системных отношений. За­данное единообразие структурных принципов порой уступает место интуи­тивным, субъективным соображениям. Таксономический подход, присущий воззрениям на язык в рамках традиционной онтологии, предполагает, что при функционировании языка «все происходит так, как если бы единицы разных уровней просто выстраивались в линейный ряд, определяя сегментное по­строение речи» [Кацнельсон 1972: 100]. Анализ объекта в данном случае про­изводится не по единицам, а по элементам, в итоге мы имеем продукты, «чу­жеродные по отношению к анализируемому целому, — элементы, которые не содержат в себе свойств, присущих целому как таковому» [Выготский 1982: 13; Клюканов 1988: 41]. Исследованию подобного толка противопоставляет­ся анализ по единицам, где под единицей понимается «такой продукт анализа, который в отличие от элементов обладает всеми основными свойствами, при­сущими целому» [Выготский 1982: 15]. Целое в этом случае не состоит из про­стой суммы элементов, оно имеет динамическую структуру, объединяющую и организующую свои единицы. Это замечание помогает избежать отступ­ления к идеям и механистическим представлениям языка и общения в ста­рой онтологии. Этим подход данного исследования, продолжая восходящую к И. Канту холистическую традицию анализа, воплотившуюся в феномено­логических интерпретативных методах, противостоит традиции анализа по элементам, идущей от английских сенсуалистов Д. Юма, Дж. Локка и др.

180

Коммуникативная лингвистика не избежала соблазна опереться на тради­ционную таксономию системно-структурного языкознания, что проявилось в попытке выделить легко угадывающиеся корреляты системных единиц языка на функциональном уровне, например:

предложение => высказывание;

сложное синтаксическое целое => диалогическое единство;

текст => дискурс и т. п.

Учет формального и функционального принципов делимитации единиц может стать теоретическим фундаментом дискурс-анализа — это совпадает с определением дискурса, принятым в данной работе.

Многообразие подходов, отдающих приоритет либо формальной струк­туре дискурса, либо функциональной стороне речевой коммуникации, приво­дит к выделению единиц общения с неравнозначным статусом, разной каче­ственной спецификой. Сказывается еще и то обстоятельство, что выделение системно-структурных единиц имеет долгую академическую традицию, за время развития языкознания эти категории получили более устоявшееся зна­чение, став своего рода социально-культурными представлениями. Коммуни­кативному языкознанию не хватило времени для построения своего логиче­ски выдержанного, универсального понятийного аппарата: содержание неко­торых терминов варьируется в зависимости от научного направления (теория речевых актов, дискурс-анализ, лингвистика текста, когнитивная лингвис­тика и т. п.), каждое из которых привносит что-то свое в дело выделения еди­ниц и уровней языкового общения. Результатом этого является далеко не совершенная, эклектичная, не систематизированная совокупность категорий, которые приходится конкретизировать в каждой теоретически принципиаль­ной работе.

Необходимо отметить, что под коммуникативными единицами главным образом подразумеваются единицы анализа языкового общения, а не едини­цы системы языка (какими, например, признаются слова, словосочетания, пре­дикативные единицы, предложения, сверхфразовые единства или сложные синтаксические целые и т. п.).

Ниже приводится таблица, где весьма условно сопоставлены некоторые системы единиц анализа речевой коммуникации (не надо думать о горизон­тальных рядах как о «ярусах», «уровнях» и т. п.). Число единиц варьируется от двух (act, communicative event) в не вошедшей в таблицу этнографии речи Д. Хаймса [1975], трех (act — sequence — macroact) в прагматике дискурса Т. ван Дейка [van Dijk 1981] до дюжины и более [Henne, Rehbock 1982], часть

из которых по понятным соображениям тоже не вошла в таблицу, куда были отобраны, по возможности, наиболее рекуррентные и сопоставимые едини­цы [ср.: Coulthard 1985: 10; Sinclair, Coulthard 1975; 1992; Edmondson 1981; Sten­ström 1994; Sacks 1995]. Для сравнения дана система единиц невербальной коммуникации [Scheflen 1964].

Таблица 9. Единицы речевой коммуникации

Хенне, Ребок	Сакс и др.	Кулхард, Синклер	Эдмондсон	Стенстрем	Шефлен
Gespräch	conversation	interaction	encounter		presentation
Gesprächsphase	topic	transaction	phase	transaction	position
		sequence	exchange
Gesprächsequenz	sequence	exchange		exchange	point
Gesprächsschritt	pair			turn
Gesprächsakt	turn	move	move	move
			act		sentence
Sprechakt		act		act
Hörverstehensakt
Rückmeldungsakt

5.2.3 Речевой акт и коммуникативный ход

Уже ставшая традиционной категория речевой акт в коммуникативном дискурс-анализе неизбежно подвергается переосмыслению: большинство ис­следователей старается преодолеть недостатки те­ории речевых актов и определить единицу, органично вписывающуюся в про­цесс коммуникации и взаимодействия. Этим не в последнюю очередь обус­ловлен отказ многих авторов от самого термина речевой акт, имея в виду те недостатки теории речевых актов и характерного для нее определения «мини­мальной единицы общения», о которых писала Д. Франк [1986]. В поисках альтернативного варианта У. Эдмондсон выбрал интеракционный акт (interactional act), понимая под ним минимально различимую единицу комму­никативного поведения, речевого и неречевого, не (обязательно) продвигаю­щую общение к достижению коммуникативных целей [Edmondson 1981: 6]. О необходимости включения в определение речевого акта по Сёрлю—Ос­тину действия слушающего по распознаванию именно того намерения, кото-

182

рое вкладывал в него автор, писали многие [ср.: uptake — Austin 1962:117; Bach, Harnish 1979; Holdcroft 1992; Sbisa 1992; Hörverstehensakt — Henne, Rehbock 1982 и др.]. Этим же отличается подход к определению «коммуникативного акта» Т. ван Дейком, включившего речевой акт говорящего, аудитивный акт слуша­ющего и коммуникативную ситуацию в единую структуру [van Dijk 1981].

Коммуникативные акты реализуются, хотя и не обязательно, посредством иллокутивных актов — таким образом в этой единице сочетаются функцио­нальность элемента, «атома» взаимодействия и иллокутивность: очевидна попытка придать речевому акту интеракционное и даже интерсубъективное содержание. Но и в этой структуре акта не учитывается его функция в отно­шении дискурса.

Коммуникативный акт или последовательность актов, функционально объединенных иерархически доминантной целью в сложный макроакт с точ­ки зрения динамического развития дискурса, включаясь в интеракцию, об­менные отношения общения, конституирует коммуникативный или интер­активный ход (communicative move; interactional move). В отличие от коммуни­кативного акта коммуникативный (интерактивный) ход представляет собой вербальное или невербальное действие одного из участников, минимальный значимый элемент, развивающий взаимодействие, продвигающий общение к достижению общей коммуникативной цели [Coulthard 1977: 69; Edmondson 1981: 6; Owen 1983: 31; Stenström 1994: 36 и др.]. Коммуникативный ход может быть речевым или неречевым. Коммуникативный ход — это функционально-структурная единица. Коммуниктативный ход, в свою очередь, далеко не всегда совпадает с речевым актом: иногда он реализуется с помощью после­довательности речевых актов, сложного макроакта — идея иерархически орга­низованного вокруг целевой доминанты комплекса действий разработана в трудах Ю. Хабермаса и Т. ван Дейка: [Habermas 1981; van Dijk 1977; 1981].

Аналогичным образом в ряде работ различаются речевой акт и дискур­сивный акт [Sprechakt; Gesprächsakt — Henne, Rehbock 1982: 182]. Дискурсив­ный акт определяется как минимальная коммуникативная единица, речевая или жесто-мимическая по природе, которая в каждом конкретном случае упо­требления в разговоре имеет свою специфическую значимость с точки зрения развития речи как системы действий, коммуникативных планов и стратегий. Речевой акт может служить составной частью (вербальной, просодической) дискурсивного акта. В подобной интерпретации дискурсивный акт практи­чески полностью совпадает с коммуникативным ходом.

Обобщая разные интерпретации категорий акт и ход, можно сказать, что главной отличительной чертой коммуникативного хода является его функ­ция в отношении продолжения, развития дискурса в целом. В связи с этим

183

различаются инициирующие, продолжающие, поддерживающие, обрамляю­щие, закрывающие, ответные, фокусирующие, метакоммуникативные и дру­гие ходы [ср.: Романов 1988: 100; Зернецкий 1987; Wunderlich 1980: 293—294; Sinclair, Coulthard 1975:28—34; Carlson 1983: 58; Owen 1983: 33; Coulthard 1985: 123ff; Stenström 1994: 36].

Коммуникативный акт сам по себе не выполняет дискурсивной функции. Иллокутивная функция не может отражать всего многообразия задач, кото­рые решает говорящий посредством высказывания в конкретном эпизоде общения. Речевой акт остается виртуально коммуникативной единицей, по­тенциально предназначенной для достижения узкого набора типизированных коммуникативных целей. Полная актуализация речевого акта осуществляет­ся в дискурсе в качестве коммуникативного хода: когда мы что-то утверж­даем, просим, обещаем и т. п., мы тем самым развиваем в определенном на­правлении диалог — соглашаемся, противоречим, уклоняемся, наступаем, за­щищаемся, привлекаем и поддерживаем внимание и т. д.

5.2.4 Репликовый шаг

Реплика (turn) или репликовый шаг [нем. Gesprächs-schritt — Henne, Rehbock 1982] часто фигурирует в каче­стве формально-структурной единицы диалога, доволь­но просто определяемой как фрагмент дискурса одного говорящего, отграни­ченный речью других, т. e. реплика — это все, что сказано (и сделано) между менами коммуникативных ролей, другими словами, — между сменой говоря­щих [Goodwin 1981: 2; ср.: Carlson 1983: 9; Owen 1983; Stenström 1994: 34; Ninio, Snow 1996:23ff и др.].

Некоторыми авторами, к числу которых относится и Чарлз Гудвин, ре­плика признается главной коммуникативной единицей в силу своей потен­циальной двусторонней направленности, в особенности с учетом разнообраз­ных коммуникативных элементов «обратной связи», «маркеров присутствия», сигнализирующих об успешном восприятии реплики адресатом, а также отражающих его реакцию [back-channel behavior; involvement markers — Goodwin 1981: 13; ср.: Rückmeldungsakt — Henne, Rehbock 1982].

Почему же реплика вправе претендовать на роль основной единицы общения? На то, по мнению Ч. Гудвина, есть несколько причин [Goodwin 1981: 173]:

Во-первых, реплика — это средоточие языковой деятельности человека, ее locus, место рождения предложений, центральный источник происхожде­ния языковых выражений в природе.

Во-вторых, для успешного завершения реплики необходимы совместные усилия обеих сторон — говорящего и слушающего, — в этом Ч. Гудвин видит

184

элементарное упорядоченное социальное отношение, элемент интерсубъектив­ности, причем данный тип организации оказывается чрезвычайно распрост­раненным: он встречается как в разных обществах и общностях людей, так и в многочисленных институтах внутри общества — от детских игр до деловых переговоров, от официальных диалогов глав государств до интимных бесед влюбленных. Реплика сама по себе является уникальным институтом, изуче­ние которого поможет в создании общей теории генезиса социальных отно­шений.

В-третьих, в рамках реплики участники общения решают социально-куль­турную задачу передачи друг другу, раскрытия значения, смысла и значимо­сти своих высказываний и действий.

Все это так, но уравнять интерактивность реплики и обмена, так же как и функциональный статус самостоятельной реплики и сигналов обратной связи (пусть незаслуженно игнорируемых некоторыми исследователями) по меньшей мере некорректно.

Репликовый шаг по своей структуре может быть простым и сложным (включающим один коммуникативный ход или более); а по направленнос­ти — прогрессивным, инициирующим или же регрессивным, реагирующим, реактивным и т. п. [Романов 1988: 27]. Однако здесь надо бы уточнить: на­правленность репликового шага не является его внутренним качеством. Ре­плика — это лишь формальная единица. Инициативными и реактивными не могут быть ни реплики, ни речевые акты [ср.: Wunderlich 1976]. Это качество принадлежит только коммуникативному ходу и обусловлено его функциональ­ной направленностью [Roulet 1992: 92].

В ряде работ ощущается нечеткость разграничения коммуникативного хода и репликового шага, чему способствует близость понятий ход и шаг в русском языке [ср.: Романов 1988; Зернецкий 1988 и др.]. Здесь следует еще раз отме­тить разные принципы выделения этих единиц (функционально-структурный для хода и формально-структурный для реплики). Репликовый шаг и ком­муникативный ход — единицы разной природы, поэтому они не вступают в системные или иерархические отношения.

Реплика по своему объему не всегда совпадает с актом и ходом [Edmondson 1981: 7], репликовый шаг может содержать несколько коммуникативных хо­дов [ср.: Coulthard 1977: 69; Owen 1983: 32], один или даже менее одного ком­муникативного хода. Критерием для выделения репликового шага служит на первый взгляд простой признак: мена коммуникативных ролей, или, проще говоря, тот самый момент, когда один участник общения прекращает гово­рить, а другой начинает. Почему этот признак выглядит простым лишь на первый взгляд, мы постараемся разобраться в следующем параграфе. Пока

185

лишь отметим, что при анализе речевого материала встречается немало слу­чаев, когда провести границу между репликами не так уж и просто (одновре­менная речь, варианты с перебиванием и т. п.).

В дополнение к этому отметим также, что репликовый шаг вследствие формальности критерия, на основании которого он выделяется, не так тесно связан с динамикой развития дискурса, как коммуникативный ход. Но с дру­гой стороны, критерий, на основании которого выделяется коммуникатив­ный ход, не столь легко формализовать и унифицировать вследствие некото­рой его субъективности: каждый интерпретатор может по-своему оценить функцию минимального фрагмента речи относительно развития дискурса.

Идея коммуникативного хода, явно восходящая к теоретико-игровым кон­цепциям, привлекает своей динамикой и большим объяснительным потен­циалом в анализе стратегической природы дискурса, в то время как реплико­вый шаг выгодно отличается возможностью объективного, даже «осязаемого» членения речи в лучших традициях дескриптивизма.

5.2.5 Интеракционные единицы дискурс-анализа

Минимальной единицей коммуникативного взаимодействия следует считать двустороннюю единицу: обмен, интерактивный блок, простая ин-

теракция, элементарный цикл [Сусов 1984: 7; Зернецкий 1987: 92; Кучинский 1985; Клюканов 1988; exchange, elementary inter­action — Sinclair, Coulthard 1975; Coulthard 1977; 1985; Stubbs 1983; Stenström 1994: 30; Ninio, Snow 1996: 23ff] и др.]. В конверсационном анализе и некоторых, преимущественно этнометодологических работах по прагматике дискурса, осо­бенно при описании мены коммуникативных ролей, часто фигурирует тер­мин смежная пара [adjacency pair — Schegloff, Sacks 1973: 295; Sacks 1995; ср.: Brown, Yule 1983: 230; Levinson 1983: 303], фактически соответствующий широ­ко употребляемой категории диалогическое единство. Все они обозначают явление, состоящее из стереотипного обмена репликами, точнее, — ходами. Поэтому здесь и далее предпочтение отдано термину обмен (exchange).

Структурно обмены подразделяются на элементарные или простые (двухкомпонентные, двухшаговые обмены типа вопрос — ответ, просьба — обеща­ние, приветствие — приветствие и т. п.) и сложные или комплексные (типо­вые структуры, объединяющие три, четыре и, реже, больше реплик, напри­мер, вопрос — ответ — подтверждение или вопрос — переспрос — уточняю­щий вопрос — ответ ). Во многих работах для обозначения таких сложных структур пользуются тем же термином обмен [exchange — Sinclair, Coulthard 1975; Coulthard 1977; 1985], в других для единиц, связывающих три-четыре репликовых шага, вводится термин, который не так просто перевести на русский

186

язык, — interchange [ср.: Stubbs 1983: 131—132; Owen 1983: 35; Goffman 1981 и др.]. Принципиального терминологического значения число шагов в подоб­ного рода моделях обмена не имеет, поэтому мы с полным основанием можем применять ко всем ее разновидностям (двух-, трех- и четырехместным) еди­ный термин обмен, уточняя его объем прилагательными простой (для двух-шаговых структур) и сложный (для трех- и четырехместных структур).

Именно простой обмен репликами признается большинством исследо­вателей основной структурной единицей языкового общения [Сусов 1984; Кучинский 1985; Макаров 1990а; Sinclair, Coulthard 1975; Coulthard 1977; 1985; Edmondson 1981; Brown, Yule 1983; Stubbs 1983; Francis, Hunston 1992; Sin­clair 1992].

Более проблематичным выглядит выделение единиц дискурс-анализа, пре­вышающих по объему сложные обмены. Некоторые авторы считают, что об­мен — это уже высшая единица языкового общения, потому что к собственно дискурсивному уровню они относят только акт, ход и обмен [Sinclair, Coul­thard 1975; Coulthard 1977]. Ранее включавшаяся в этот ряд реплика была изъята из схемы

акт => ход => (реплика) => обмен,

потому что репликовый шаг выделяется на другом основании [Coulthard 1977: 100].

Тем не менее, оговаривая особый характер более крупного сегмента об­щения, многие исследователи ощущают необходимость выделения такой еди­ницы. Одни авторы называют ее «трансакцией» [ср.: Зернецкий 1987: 92; transaction — Sinclair, Coulthard 1975; Coulthard 1977; 1985; Stenström 1994: 30ff], другие — «фазой» [phase — Edmondson 1981 ; Gesprächsphasen — Henne, Rehbock 1982; section или phase of conversation — Owen 1983]. Пожалуй, этому же уров­ню соответствуют термины, принятые в синтаксисе дискурса для обозначе­ния абзаца, как в письменном тексте, так и в устной речи [paragraph — Longacre 1979; 1983; Hinds 1979; paragraph для письменного текста, paratone для устной речи — Brown, Yule 1983]. Нами в качестве рабочего выбран термин транс­акция.

Самым масштабным и во многих случаях довольно легко идентифицируе­мым структурным сегментом языкового общения, единицей макроуровня дис­курса [см.: Henne, Rehbock 1982] является то, что в этнографически ориентированной лингвистике трактуется как «речевое событие» [speech event — Хаймс 1975; Gumperz, Hymes 1972; encounter — Edmondson 1981: 80], в лингвистической прагматике — «макродиалог» или «макротекст» [Сусов 1984: 9; van Dijk 1981 и др.], в конверсационном анализе — «разговор»

187

[conversation — Goodwin 1981; Tannen 1984b; Gespräch — Henne, Rehbock 1982], а порой — просто «интеракция» [Coulthard 1977]. Примерами такой единицы могут быть урок в школе, заседание суда, деловое совещание, беседа и т. п, Речевое событие оказывается наиболее удачным из названных терминов. Таким образом, традиционно выделяемые единицы дискурс-анализа мож­но представить в виде следующей схемы:

акт => ход => обмен => трансакция => речевое событие С одной стороны, эта цепочка-схема отображает иерархические отноше­ния, существующие в дискурсе [ср.: Дридзе 1984]. С другой стороны, следует помнить, что эти стрелки не означают простого механического включения единицы, расположенной слева, в ту, что следует справа. Это включение, по­жалуй, лучше всего описать в терминах функциональной актуализации. Да и сама стрелка имеет неодинаковую значимость в данном условном построе­нии: отношение акта к ходу отличается от отношения трансакции к событию. Абсолютизировать не стоит ни одну из теоретических моделей, но построен­ная выше схема даже не претендует на статус теоретической модели, это лишь удобная иллюстрация, не более.

Основания и критерии выделения перечисленных единиц не были доста­точно эксплицированы писавшими о них, а сами по себе определения звучат довольно интуитивно и аксиоматично. Не всегда можно уверенно провести границы между обменами и трансакциями, определить — продвигает данный акт общение или нет. Между ними нет абсолютного структурного или функ­ционального изоморфизма части и целого, как того ни хотелось бы некото­рым последователям М. Хэллидея. Обмен — это не просто сумма ходов, это структура, динамически организующая их функциональное единство, и т. д. Роль интроспекции в определении структурных фаз диалога велика. Но интуитивным представлениям о структуре дискурса соответствуют когнитив­ные реалии и критерии, основанные на дискурсивном конструировании, пред­ставлении и «наложении» образов предметной ситуации и ситуации взаимо­действия.

Единицу макроуровня следует определять в соответствии с общими куль­турно-этнографическими представлениями. Иначе просто не совместить тех­нически делимитированное речевое событие с его символической значимос­тью, местом в координатах культуры, институтов, норм общения и деятель­ности, ценностей, ритуалов, конвенций и т. п. Эти факторы более чем реле­вантны для анализа речи.

Границы трансакции определяются либо по границам семантической репрезентации предметно-референтной ситуации (глобальной темы, ср.: topic

188

у Сакса); либо по границам типа деятельности в процедуре сценария, напри­мер, в школьном уроке в рамках одной темы объяснение материала и опрос уче­ника составят разные трансакции.

Границы обмена помогает установить когнитивная интерпретация ком­муникативного фокуса, реализующегося во взаимодействии процессов акти­вации и внимания [4.2.2; ср.: Жалагина 1988]. В дискурсе этому обычно соот­ветствует ввод локальной темы и ее разрешение с определенным контексту­альным эффектом [4.1.6]. На акциональном уровне — это схема обмена хода­ми, регуляция переговорами [exchange as negotiation — Roulet 1992].

Одним из важнейших аргументов в пользу когнитивной обоснованности единиц дискурса являются данные исследований памяти. Оперативный центр рабочей памяти — наше внимание не справляется с объемом информации, превышающим семь плюс-минус две единицы одного из уровней когнитив­ной архитектуры, как это показал Джордж Миллер [Miller 1956; van Dijk 1995: 393]. Каждая такая единица в свою очередь может быть «порцией», кусочком структурно организованной информации (chunk). В 1974 г. Герберт Саймон, вслед за Дж. Миллером подтвердил, что потенциальный объем рабочей памя­ти лучше измерять блоками: человек хорошо запоминает семь изолирован­ных слов, но если ему приходится запоминать фразы по восемь слов каждая, то объем краткосрочной памяти возрастает до 22 слов [Simon 1974]. По уточ­ненным оценкам контролируемые когнитивные процессы справляются с тре­мя-четырьмя блоками одновременно, каждый из которых сам может быть хо­рошо интегрированной структурой, например, сценарием [Broadbent 1975; Stillings e. a. 1987: 51—52]. Следовательно, рабочая память способна удержи­вать смысл и элементы формы, соответствующие трем-четырем средней дли­ны репликам, т. e. приблизительно одному простому или сложному обмену.

Однако необходимо различать то, что действительно, и то, что потен­циально входит в оперативную рабочую память [what is effectively vs. what is potentially part of the working memory — Stillings e. a. 1987: 51]. Параллельно про­текающие когнитивные процессы, например, одновременное возбуждение многих органов чувств, активируют различные участки и элементы разных форм знаний, в частности, хранящихся в долговременной декларативной па­мяти, поэтому в каждый момент времени довольно большой объем информа­ции оказывается активированным. Но активация так же быстро гаснет, а ее объект меняется, если только данная информация не подхватывается конт­ролируемым оперативным центром (иначе говоря, вниманием) процессом. Потенциальная часть рабочей памяти реконструирует и когнитивно «подо­гревает» 2—3 декларативные модели предметно-референтных ситуаций, плюс к этому поддерживает в активном состоянии процедуральную модель сцена-

189

рия взаимодействия, параллельно обрабатывает их (или их релевантные час­ти) на разных уровнях как готовые «блоки» [Blakemore 1992:17; Sperber, Wilson 1995: 138—139]. Что активируется чаще (пропозиции, узлы, отношения, бло­ки) и дольше поддерживается в «горячем» состоянии определяет рамки трансакции: декларативное элементы — по предмету и теме, процедуральные элементы — по формам и типам деятельности.

Предстоящий анализ языкового материала и, возможно, определенные экспериментальные когнитивно-психологические исследования должны бу­дут подтвердить или же опровергнуть все эти предположения, но на данном этапе, пожалуй, лучше ограничиться изложенной гипотезой о наличии когнитивных коррелятов у традиционно выделяемых структурных единиц дискурса.

Скачать 4.44 Mb.

Поделитесь с Вашими друзьями: