КРИЗИС СОЦИАЛЬНЫХ НАУК И ОПРЕДЕЛЕНИЕ НАУЧНОСТИ

1.2.2 Человек как объект исследования

Сюзан Фиск и Шелли Тэйлор [Fiske, Taylor 1991: 18—19; ср.: Щедровицкий 1995: 367—398] относят следующие:

• люди активно воздействуют на окружающую среду и друг друга в соот­ветствии со своими целями и намерениями, иначе говоря, человек всегда ха­рактеризуется агентивностью и интенциональностью;

• восприятие людьми себе подобных носит взаимный характер, поэтому в процессе коммуникации не только исследователь формирует впечатление о наблюдаемых им индивидах, но и сам он становится объектом восприятия;

• поведение людей адаптивно, оно может реагировать на попытку наблю­дения, что заметно повышает эвристическую роль конструирования и интер­претации «образа себя» как исследователя, так и информанта;

• адаптивность поведения людей в коммуникативных процессах обуслов­ливает динамичность проявления ими своих качеств, которые могут меняться с течением времени в зависимости от множества внешних и внутренних фак­торов; физические объекты, как правило, обладают значительно более устой­чивыми характеристиками;

• релевантные социально-психологические качества людей обычно не могут наблюдаться непосредственно, они не лежат «на поверхности», хотя составляют основу того, что мы думаем об этих людях;

• социально-психологические характеристики людей труднее верифици­ровать, чем, например, физические и химические свойства тел.

Обобщая перечисленное выше, можно сказать, что человек представляет собой чрезвычайно сложное явление, предполагающее учет огромного коли­чества переменных, внешних и внутренних факторов, порой очень динамич­ных, вследствие чего анализ его поведения и деятельности, в том числе ком­муникативной, неизбежно требует особого подхода, особого стиля и способа интерпретации, чего «не замечали» в рамках старой онтологии.

21

1.2.3 Научные метафоры лингвистики

Выявить научные метафоры, объяснить их внутреннюю мотивированность, охарактеризовать их роль в эволюции научного знания представляется возможным только тогда, когда нам удается освободить собственное созна­ние от их влияния. Они не только структурируют представление об объекте и предмете познания — они задают образец интерпретации, осмысления всех явлений, которыми занимается данная наука. Более того, они определяют ее внутреннее «самосознание» [Фрумкина 1999; ср.: Базылев 1999], тот самый коллективный институциональный образ «себя», который позволяет соот­нести ее с различными сферами жизни человека: производственной деятель­ностью, религией, политикой, образованием, в том числе — с другими отрас­лями науки.

Классическое структурное и историческое языкознание преимущественно организованы по естественнонаучному принципу. Стоит лишь бегло взгля­нуть на некоторые категории сравнительно-исторического языкознания (ко­рень, эволюция, ветвь, семья, род, генеалогическое древо), чтобы убедиться в широком использовании научных метафор биологии в построении методо­логической модели лингвистики [см.: Dinneen 1995: 235—236]. Этому во мно­гом способствовал рост влияния натурализма, особенно теории эволюции Ч. Дарвина. Самое яркое выражение «биологическая» метафора нашла в зна­менитой формуле Августа Шлейхера Язык есть организм природы. Как и прочие научные метафоры, «это мнение создано вследствие страсти к срав­нениям, которой страдают многие, не обращая внимания на то очень простое и убедительное предостережение, что сравнение не есть еще доказательство» [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 75].

В XX в. на смену натуралистической пришла системная, инженерно-кибернетическая «языковая игра». Растущее применение к языкознанию количественных методов и математического мышления, сближающее линг­вистику с точными науками, что блестяще предсказал И. А. Бодуэн де Кур­тенэ [1963, II: 15—17], стало одной из главных характеристик языковедения XX в. Но что было прогрессивным для анализа языка, оказалось неприме-

нимым к изучению речи. В итоге влияние точных наук ввело в лингвистиче­ский анализ математические и логические методы, что позволило решить мно­гие задачи, но в то же время «оно имело своим следствием изоляцию лингви­стики» [Арутюнова 1995: 32].

Выделение Соссюром langue в качестве объекта лингвистики заставило языковедов абстрагироваться и от человека как носителя и творца языка, и от его взаимодействия с другими в составе социальных групп, в которых функционирует язык, что в итоге привело к овеществлению, научной фети­шизации некой абстрактной сущности — языковой системы — формально-структурного аспекта речевой действительности (в ущерб другим ее аспек­там), поскольку в природе, в своем естественном состоянии язык не сущест­вует в виде словаря и грамматики: «...язык как физическое явление вообще не существует» [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 7]. В этом виде как объект науч­ного познания он возник благодаря самим лингвистам: все языковые вели­чины, которыми мы оперируем в словаре и грамматике, как концепты, как социальные конструкты, в непосредственном психологическом и физиологи­ческом опыте нам вовсе не даны, а могут лишь выводиться из процессов гово­рения и понимания, которые Л. В. Щерба [1974: 26] называл в такой их функ­ции «языковым материалом».

Механистическая онтология Ньютона в полной мере отвечает потребно­стям, целям и задачам системно-структурной и эволюционной лингвистики: язык и его элементы уподобляются «вещам», физическим телам в простран­ственно-временном мире, к которым можно применить системный анализ; при таком подходе каузативные отношения и принцип детерминизма вопло­щаются в звуковых законах исторического языкознания и системной пара­дигматике структурализма.

1.2.4 Онтологический конфликт в коммуникативном языкознании

Языковеды действительно «с исключительным рвением исследовали языки, но слишком мало — говорящего человека» [Остгоф, Бругман 1960: 153]. И хотя это замечание принадлежит младо­грамматикам, оно все так же справедливо в отношении многих более поздних школ, верных старой онтологии.

Развитие коммуникативной лингвистики означало выход науки о языке из кризиса и возвращение в круг ее проблем самого человека, иначе говоря, признание ее гуманитарного характера. Но проблема онтологического кон­фликта в лингвистике осталась. Выход на лидирующие позиции коммуни­кативного языкознания, в частности прагматический бум второй половины XX в., еще не означает принятия языковедами новой дискурсивной онтоло­гии. Сказывается инерция мышления: язык и ныне рассматривается как

23

некий предмет в пространстве и времени, которым говорящие пользуются, что свидетельствует о прочной стойкости метафорического образа «языка-инструмента», восходящего к «Кратилу» Платона [1968] и «Органону» Карла Бюлера [1993; Bühler 1934; Киселева 1978; Сусов 1980: 6; Motsch 1980: 155; Östman 1981: 5; Renkema 1993:7]. Элизабет Бэйтс весьма лапидарно сфор­мулировала эту метафору: «Language is a tool. We use it to do things» [Bates 1976: 1]. И вроде бы все это соответствует общей направленности деятельностного подхода к языку и даже вторит остиновской формуле «How to do things with words», но на самом деле здесь происходит недопустимое смешение понятий и подходов: «язык как особая деятельность» и «язык как инструмент для выполнения внешней (по отношению к нему) деятельности» принадлежат к разным онтологическим системам.

Практически игнорируется тот факт, что по мере ввода в лингвистику человеческого фактора меняется природа объекта и предмета самой науки, и все, что было сказано выше о гуманитарных науках, оказывается релевант­ным и для языкознания: лингвист теперь имеет дело не с абстрактным овеще­ствленным конструктом, не с инструментом, обслуживающим какую-либо постороннюю деятельность, а непосредственно с коммуникативной деятель­ностью человека, обладающего таким же, как и сам исследователь, сознанием. А это уже требует пересмотра методологических оснований всей дисциплины. Иначе в очередной раз громко провозглашенное обращение к говорящему че­ловеку останется нереализованным на практике лозунгом.

1.2.5 Лингвистика в условиях дискурсивного переворота

И все же современное языкознание обратилось к деятельностному анализу реально функциониру­ющего языка в широком социально-культурном контексте. Именно это позволяет некоторым социальным наукам в условиях дискурсивного переворота обратиться к дискурс-анализу как к модели и методу строительства новой парадигмы в це­лом. Лингвистика же получает новый стимул, новые цели и перспективы для приложения своих усилий к исследованию языкового общения людей. Если ранее влияние философии и психологии возвращало лингвиста в гуманитар­ный контекст, то сейчас уже сам анализ языка и речи становится частью философии, социологии и психологии [Арутюнова 1995: 32—33], тем самым подтверждая прикладной статус лингвистики, все более ориентированной на решение внешних задач [Леонтьев 1995: 307—308], что предполагает широ­кое и разнообразное применение лингвистических данных, с одной стороны, к «рассмотрению вопросов из области других наук», с другой — к «делам общественной и умственной жизни вообще» [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 101].

24

Обращение сразу нескольких отраслей знания к анализу языка и речи закономерно и симптоматично. Это уже свершившийся факт. Парадоксально замыкается историко-научный цикл: в начале прошлого века Ф. де Соссюр, определяя предмет лингвистики «языком в самом себе и для себя», методом редукции выстроил ряд наук: психология — социальная психология — семио­логия — лингвистика — внутренняя лингвистика — лингвистика языка — синхроническая лингвистика [Соссюр 1977]. Сегодня сложилась ситуация, когда «движение внутрь» начинается в обратном направлении: от дискурс-анализа, от лингвистики речи (эскизно намеченной Соссюром к третьему чте­нию Курса), от изучения щербовской языковой действительности, языка «в широком смысле» — к другим гуманитарным дисциплинам.

Интересно, что и эту тенденцию в развитии лингвистики и смежных с ней дисциплин предвидел Бодуэн де Куртенэ [1963, II: 18], говоря, во-первых, о том, что «языковые обобщения будут охватывать все более широкие круги и все более соединять языкознание с другими науками: с психологией, с антро­пологией, с социологией, с биологией»; а во-вторых, о том, что некоторые лингвистические «исследования окажут огромное влияние на психологию и дадут ей совершенно новый материал для выводов и обобщений». Бодуэн не виноват в нашей медлительности: лишь к концу XX в. эти тенденции прояви­ли себя. Видимо, по-настоящему осознать мудрость его пророчеств и претво­рить их в жизнь стало возможным только в третьем тысячелетии (см.: [Киб­рик А. E. 1995:218—219]).

1.2.6 Критерии научности

Возвращаясь к рассмотрению методологических по­ложений теории, необходимо установить наиболее об­щие, универсальные критерии научности [ср.: Giorgi 1995: 26—27; Dinneen 1995: 9]. В отличие от обыденного научное знание (в самых общих чертах) должно быть:

(1) систематическим: отдельные его фрагменты должны быть взаимо­связаны, а выводы — структурно организованы;

(2) методическим: в любой научной практике должны присутствовать рекуррентные процедуры сбора и анализа материала, системы понятий и логических операций, принятые как минимум двумя индивидами (требова­ние интерсубъективности метода);

(3) критическим, т. e., во-первых, достоверным и доказательным, что обыч­но достигается не одним только стремлением к «эмпирической объективно­сти»; а во-вторых, публичным, иначе говоря, открытым для обсуждения, кри­тики и верификации всему научному сообществу;

25

(4) общим: полученные результаты, данные и выводы должны быть спра­ведливы и применимы не только к ситуации, в которой они были получены, но и за ее пределами.

Эти критерии справедливы и для естествознания, и для социальных наук, но качественная природа их объектов, соответственно, не обладающих и обладающих сознанием, определяет специфику выполнения этих требований в разных парадигмах, основанных на принципиально разных онтологиях. Следовательно, научность никогда не бывает абсолютной, и уж тем более — ограниченной познанием явлений только одной природы, скажем, лишь эмпирических фактов, принадлежащих миру вещей. При этом не надо забы­вать о культурно-исторической принадлежности научного знания.

Одной из теоретических систем, способствующих преодолению методо­логического кризиса социальных наук и философскому обоснованию нового, расширенного понимания научности (не сводимого к традиционным фор­мам позитивизма и эмпиризма) следует признать феноменологию, о чем пред­стоит более детальный разговор.

Скачать 4.44 Mb.

Поделитесь с Вашими друзьями: