Перевод с английского

Прежде всего, необходимо отличать охоту как спорт и развлечение элитарных групп (например, дворянство при феодализме) от всех других форм охоты — от первобытных охотников, крестьян, защищающих своих овец и кур, до отдельных людей, увлекающихся охотой.

"Элитарная охота" удовлетворяет лишь потребность в проявлении своей власти и известной доли садизма, ха­рактерного для властвующих элит. Из материалов о та­кой охоте мы скорее получаем знание о психологии: феода­лов, чем о психологии охоты.

Говоря о мотивах первобытных профессиональных охот­ников и современных охотников-любителей, следует как минимум видеть в них два разных типа. Один уходит корнями в глубину человеческих переживании. В акте охоты человек, хоть на короткое время, чувствует себя снова частью природы. Он возвращается к своему есте­ственному состоянию, чувствует свое единство с живот­ным миром и освобождается от экзистенциального комп­лекса разорванности бытия: быть частью природы и одно­временно в силу своего сознания оказаться по ту сторону природы. Когда человек "гонит зверя", то зверь становит­ся ему своим, они как бы из одной стихии, даже если затем применение оружия разрушит это единство и пока­жет превосходство человека. И у первобытного человека такое переживание вполне осознанно. Он идентифицирует себя со зверем, когда переодевается в его шкуру, когда видит в нем своего предка и т. д. Современному человеку ввиду его рационально-прагматической ориентации очень трудно достигнуть состояния единства с природой и вы­разить его словами; но во многих людях потребность в этом ощущении еще жива.

Однако для страстного охотника на первое место вы­двигается совершенно иной, хотя и столь же сильный, мотив, а именно получить наслаждение своей собственной ловкостью. В высшей степени странно, что многие совре­менные авторы совершенно упускают из виду этот элемент и сосредоточивают внимание только на акте убийства. Но ведь для охотника важен не только навык владения ору­жием, но масса других умений и знаний.

Вильям С. Лафлин подробно освещает этот аспект про­блемы. Его исходный тезис состоит в том, что охота — это образцовая модель поведения человеческого рода. Прав­да, Лафлин никогда не называет жестокость или радость убийства частью этой модели доведения, а описывает ее следующим образом: "На охоте все зависит от находчиво­сти и сообразительности, а кто этого не имеет, тот de facto¹⁰¹ получает наказание. Поэтому охота сыграла такую роль в развитии человеческого рода и его сохранении в границах одного и того же (меняющегося) вида".

Лафлин делает еще одно замечание, имеющее важное значение в свете возможной переоценки роли орудий труда и оружия (для формирования агрессивности):

Охота — это определенно инструментальная система в прямом смысле слова, т. е. в этом акте выполняется целый набор предписанных действий, которые должны привести и ведут к окончательному результату. Вся техническая сторо­на дела, все эти копья, стрелы, топорики и многие другие предметы, выставленные в музейных экспозициях, не игра­ют существенной роли вне контекста, в котором они приме­нялись. Причем сам контекст важнее, чем эти предметы...¹⁰²

Причины совершенствования охотничьего дела следует искать не в развитии технологий, а в возрастании искус­ства охотника.

Хотя систематических исследований этой проблемы по­разительно мало, все же многое свидетельствует о выдаю­щихся познаниях первобытного человека в области приро­ды. Эти познания охватывали практически весь животный мир: млекопитающие и сумчатые, рептилии и птицы, рыбы и насекомые, а также всевозможные растения — все это входило в сферу интересов древнего человека. В это время были хорошо развиты уже и знания метеорологических яв­лений, астрономии и многих других аспектов природы (хотя у разных народов приоритетное положение получали раз­ные аспекты знаний...). Я хотел лишь подчеркнуть боль­шое значение этих знаний для структуры поведения охот­ника, а также для человеческой эволюции в целом... Охот­нику просто необходимы были знания о животных (об их физиологии, психологии и привычках); преследуя зверя, он параллельно изучал и запоминал реакции своего соб­ственного организма. Он сначала приручил самого себя, а затем уже обратился к другим живым существам и расте­ниям. В этом смысле охота была настоящей школой обуче­ния всего человеческого рода.

Короче говоря, мотивом для охоты первобытных людей было не желание убивать, а желание учиться и совершен­ствовать свои умения и навыки, т. е. саморазвитие чело­века¹⁰³ . Аргументация Уошберна, апеллирующая к детским играм в войну и охоте, упускает из виду тот факт, что дети вообще восприимчивы к любым формам деятельнос­ти, принятым данной культурой. И считать, что интерес к общепринятым образцам поведения доказывает врож­денную радость убийства, — значит демонстрировать за­видную наивность в вопросах социального поведения. Кроме того, следует напомнить, что есть целый ряд видов спорта (от борьбы на мечах дзэн до фехтования, дзюдо и карате), где главная заслуга и радость победы состоят не в том, чтобы убить партнера, а именно в том, чтобы продемонст­рировать (развернуть) все свои возможности и умения.

Не выдерживает критики и другое утверждение Уош­берна и Ланкастера: что каждое человеческое сообщество якобы считало допустимым и желательным убивать пред­ставителей других сообществ. Это всего лишь повтор извест­ного клише, взятого из работы Фримана. Как мы увидим далее, на самом деле для первобытных охотников харак­терны были бескровные войны, целью которых вовсе не было убийство противников. А утверждать, что возмуще­ние институтом войны началось лишь недавно, — значит оставлять без внимания один крупный раздел в истории философии и религии — учение пророков.

Мы, безусловно, отрицаем аргументы Уошберна, но все-таки остается один вопрос: чему могла научить человека охота, какие образцы поведения он вынес для себя из охотничьей жизни. Очень похоже, что именно из охотни­чьей жизни человек унаследовал такие две модели поведе­ния, как кооперация и распределение. Кооперация (объединение) была практической необходимостью в большин­стве охотничьих обществ, и то же самое относится к раз­делению пищи. В большинстве климатических зон (за ис­ключением Арктики) мясо не выдерживало длительного хранения, да и охота не всегда завершалась удачей. По­этому сложился обычай делить добычу одного удачливого охотника на все племя. Если согласиться с гипотезой о том, что охотничья жизнь привела к генетическим изме­нениям, то придется сделать вывод, что у современного человека скорее надо искать врожденный рефлекс к коопе­рированию и распределению (всем поровну), чем к убий­ству и жестокости.

К сожалению, история "цивилизации" свидетельству­ет, что склонность к сотрудничеству и справедливому рас­пределению проявляется у человека, мягко говоря, нере­гулярно. И это как раз и объясняется тем, что охотничья жизнь не оставила в человеке генетических следов и реф­лекс к совместному труду и распределению во многих куль­турах был вытеснен рефлексом безмерного эгоизма. И тем не менее еще стоит подумать, а не является ли врожден­ной тенденция к совместному труду, а также потребность поделиться с другими, которые можно найти во многих обществах (кроме современного индустриального). Ведь даже в условиях современной войны, когда отдельный солдат в общем не чувствует ненависти к врагу, случаи жестокости являются достаточно редкими¹⁰⁴. Характерно, что большинство людей, которые в мирной жизни не ста­нут рисковать собой ради других или делиться куском хлеба, в условиях войны проявляют эти качества в пол­ной мере. Можно даже пойти еще дальше и предполо­жить, что одним из "привлекательных" факторов войны является возможность проявления тех врожденных чело­веческих импульсов, которые в нашем современном обще­стве реально считаются глупостью (хотя на идеологиче­ском уровне эти качества и восхваляются).

Идеи Уошберна о психологии охотника — лишь один пример ангажированности исследователя в пользу теории врожденной деструктивности и жестокости. И в целом, надо сказать, в сфере социальных наук наблюдается вы­сокая степень ангажированности, когда дело касается эмо­циональных и актуальных политических проблем. Там, где задеты интересы какой-то социальной группы, объек­тивность уступает место "классовости". А современное об­щество с его почти безграничной готовностью к уничто­жению жизни (ради экономических или политических це­лей) склонно ставить под сомнение самую возможность добродетели, и потому оно с радостью поддерживает лю­бую версию о врожденной деструктивности и жестокости (лишь бы не говорить о том, что эти качества являются продуктом социального строя).

Первобытные охотники и агрессивность

К счастью, наши знания о поведении охотников основа­ны не на абстрактных домыслах; мы располагаем боль­шой информацией о примитивных охотниках и собирате­лях, которые живут и сегодня. И эти материалы показы­вают, что охота не влечет за собой ни жестокости, ни деструктивности и что примитивные народы гораздо ме­нее агрессивны, чем их цивилизованные собратья.

Спрашивается, можно ли эти знания использовать при анализе жизни первобытных охотников доисторического времени, по крайней мере тех, кого мы знаем как первых представителей нашего вида Homo sapiens sapiens, кото­рые существовали примерно 40-50 тысяч лет назад.

К сожалению, мы очень мало знаем о людях на первой фазе их появления (в том числе о Homo sapiens sapiens на стадии охоты и собирательства). И многие авторы вполне справедливо предостерегают от прямых аналогий между современными примитивными племенами и их доистори­ческими предками. Но все же, как полагает Д. Мердок, жизнь современных примитивных охотников может про­лить некоторый свет на поведение человека эпохи плей­стоцена. Этот взгляд Мердока поддержали многие участ­ники симпозиума на тему "Человек-охотник". И даже если мы не допускаем полного отождествления доисторических и современных примитивных охотников, то все равно сле­дует признать:

1. С точки зрения анатомии и нейрофизиологии Homo sapiens sapiens не отличается от современного человека.

2. Наши знания о ныне живущих примитивных наро­дах должны помочь нам разобраться по крайней мере в одной важной проблеме — во влиянии "охотничьего пове­дения" на социальную организацию и личность. С этой точки зрения анализируя имеющиеся данные о первобыт­ных охотниках, мы неизбежно приходим к выводу, что многие качества, которые были приписаны природе чело­века, в том числе жестокость, деструктивность и асоци­альное поведение, менее всего свойственны "доцивилизо­ванному" человеку. Короче говоря, все то, что составляет суть "естественного человека" Гоббса, у первобытных лю­дей встречается значительно реже!

Прежде чем перейти к анализу этих материалов, хочу привести еще несколько замечаний об охотниках эпохи палеолита. В частности, М. Д. Салинс пишет следующее:

В ходе селективного приспособления к опасностям камен­ного века человеческое общество преодолело (или оттеснило назад) склонность приматов к эгоизму, лидерству и также к жесточайшему соперничеству. На место вражды пришли кров­нородственные отношения, кооперация; солидарность стала важнее сексуальности, а мораль — важнее власти. Преодоле­ние природного начала человеческих приматов имело гранди­озное значение на заре человечества, ибо оно обеспечило эво­люционное будущее всего вида.

У нас есть прямые данные о жизни доисторических охот­ников: культ животных, в частности, говорит о том, что приписываемая им врожденная деструктивность — это чи­стой воды миф. Так, еще Мэмфорд обратил внимание на то, что в наскальной живописи (на рисунках в пещерах), посвященной жизни охотников, не встречается сюжет сра­жения между людьми¹⁰⁵.

И хотя к аналогиям следует прибегать с известной осто­рожностью, все же данные о существующих примитив­ных охотниках и собирателях производят очень большое впечатление. Вот что сообщает нам крупнейший специа­лист в этой области Колин Тёрнбал:

У двух известных мне групп почти полностью отсутству­ет физическая или эмоциональная агрессивность, что объясняется отсутствием войн, вражды, наветов, колдовства или шаманства. Я также не убежден, что охота сама по себе является агрессивной деятельностью. Чтобы научиться де­лать что-то, надо это увидеть. А сам процесс охоты не но­сит агрессивного характера. И когда человек осознает, что в этом процессе он истощает природные ресурсы, он факти­чески сожалеет о совершаемом "убийстве". И кроме того, при убийстве такого типа нередко наблюдается явное со­чувствие. Лично я из общения с охотниками вынес впечат­ление, что это очень дружелюбные люди и что, бесспорно, суровый образ жизни, который они ведут, вовсе не позво­ляет делать вывод об их агрессивности¹⁰⁶.

Никто из участников дискуссии не смог возразить Тёрнбалу. Самое подробное изложение антропологических дан­ных о примитивных охотниках и собирателях мы нахо­дим в работе Э. Р. Сервиса "Охотники". В этой моногра­фии рассмотрены все подобные общности за исключением оседлых групп на северо-западном побережье Северной Аме­рики, которые жили в особо благоприятных условиях (с точки зрения природы). Не вошли в монографию также такие объединения охотников и собирателей, которые вымерли после контакта с цивилизацией, и притом так быстро, что мы располагаем весьма ограниченными зна­ниями о них¹⁰⁷.

Главный признак племени охотников и собирателей — это их кочевой образ жизни, обусловленный способом до­бычи пропитания и ведущий к слабой интеграции семей­ных связей внутри социальной группы (племени). В отли­чие от цивилизованного человека (которому необходимы дом, машина, электричество, одежда и т. д.) у примитив­ных охотников потребности минимальные: "пища и ми­нимум предметов домашнего обихода".

В каждой семье работа распределяется сообразно воз­расту и полу, но постоянного разделения труда нигде не наблюдается. Пища состоит частично из мяса (вероятно, на 1/4), а основную часть составляют семена, коренья, фрукты, орехи и ягоды; их собирают женщины. Меггит пишет: "Преобладание растительной пищи — один из главных признаков хозяйственной жизни охотников, рыболо­вов и собирателей". Только эскимосы питаются исключи­тельно мясом и рыбой, причем рыбу ловят чаще всего женщины.

Для охоты мужчины объединяются, что является ес­тественным следствием весьма низкой технической осна­щенности племенных общностей. "Ввиду простоты техно­логий и необходимости контроля за окружающей средой многие охотничьи племена имеют в буквальном смысле слова очень много свободного времени". Об экономиче­ских отношениях Сервис пишет следующее:

По опыту своей собственной экономической системы мы привыкли считать, что человеческие существа имеют "есте­ственную склонность к торговле и спекуляции". Мы считаем, что отношения между индивидами или группами строятся на принципе получения максимальной прибыли при посредни­честве ("дешево купить и дорого продать"). Однако примитив­ным народам это совершенно несвойственно, скорее наоборот. Они "отказываются от вещей", восхищаются щедростью, рас­считывают на гостеприимство и осуждают бережливость, как эгоизм.

Но самое удивительное состоит в том, что чем труднее их положение (чем больше ценность или дефицит товаров), тем меньше они "экономят" и тем больше поражают своей щедро­стью. Мы в этом случае имеем в виду формы обмена между людьми, живущими внутри одной общности и находящими­ся в каких-то родственных связях. В такой социальной общ­ности гораздо теснее поддерживаются узы родства, которыми охвачено значительно больше людей, чем в нашем обществе. Если провести сравнение этих отношений с принципами жиз­ни современной семьи, то мы увидим разительный контраст. Хотя мы "кормим" своих детей, не так ли? Мы "помогаем" нашим братьям и "заботимся" о престарелых родителях. А другие делают то же самое по отношению к нам...

Тесные социальные связи в целом обусловливают друже­любные чувства, правила приличия в семейной жизни, а нрав­ственная заповедь щедрости определяет способ отношения к вещам, которые играют (сравнительно с нами) малозначитель­ную роль в жизни индивида и племени. Антропологи сдела­ли попытку обозначить такой тип взаимодействия словами "чистый подарок" или "добровольный дар", чтобы подчерк­нуть, что речь идет не о сделке, а о таком обмене, в основе которого лежит чувство совсем иного рода, чем в ситуациях торговли. Но эти обозначения не отражают подлинного ха­рактера подобного взаимодействия, а, может быть, даже вво­дят в заблуждение.

Петер Фройхен однажды получил от эскимоса кусок мяса и сердечно поблагодарил его в ответ. Охотник, к удивлению Фройхена, явно огорчился, а старый человек объяснил европейцу, что "нельзя благодарить за мясо. Каждый имеет пра­во получить кусок. У нас не принято быть в зависимости от кого-либо. Поэтому мы не дарим подарков и не принимаем даров, чтобы не оказаться в зависимом положении. Подар­ками воспитывают рабов, как кнутом воспитывают собак". Слово "подарок" носит оттенок "умиротворения, ублаже­ния, задабривания", а не взаимности. А в племенах охотни­ков и собирателей никогда не произносят слов благодарнос­ти, поэтому неприлично назвать кого-либо "щедрым", когда он делится добычей со своими товарищами по стойбищу. В других ситуациях можно назвать его добрым, но не в том случае, когда он делится с другими пищей. Так же точно вос­принимаются и слова благодарности, они производят обид­ное впечатление, словно человек и не рассчитывал на то, что с ним поделятся. Поэтому при подобных обстоятельствах уместно похвалить человека за ловкость в охоте, а не делать намеков на его щедрость.

Особенно большое значение (с экономической и психо­логической точки зрения) имеет вопрос о собственности. Одно из самых расхожих представлений по этому поводу состоит в том, что любовь к собственности — это врож­денная и сущностная черта человека. Но обычно при этом происходит смешение понятий: индивидуальная собствен­ность на орудия труда и личные вещи и частная соб­ственность на средства производства, которая является основой эксплуатации чужого труда. В индустриальном обществе средства производства в основном составляют машины и капитал, вложенный в машинное производ­ство. А в примитивных обществах средства производ­ства — земля и охотничьи угодья.

У примитивных племен никому не закрыт доступ к при­родным ресурсам — у них нет владельца...

Природные ресурсы, которые находятся в распоряжении племени, представляют коллективную или коммунальную соб­ственность в том смысле, что в случае необходимости вся груп­па встанет на защиту этой территории. А внутри племени все семьи имеют равные права на свою долю собственности. Кро­ме того, соседние племена также могут по желанию охотить­ся на этой территории. Ограничения, видимо, касаются лишь плодоносных деревьев (с фруктами и орехами). Такие деревья обычно закрепляются за отдельными семьями данного пле­мени. Но практически этот факт скорее свидетельствует о раз­делении труда, чем о разделе собственности, ибо такая мера должна предостеречь от пустой траты времени и сил, которая могла иметь место, если рассредоточенные по большой терри­тории семьи устремились бы все к одному пункту сбора пло­дов. Ведь плодовые деревья, в отличие от дичи и дикорасту­щих ягод и трав, имеют достаточно устойчивую "прописку".Но все собранные фрукты и орехи все равно подлежат разделу с теми семьями, которые не собирали урожая, так что никто не должен голодать.

И наконец, к частной собственности относятся предметы индивидуального пользования, принадлежащие отдельным лицам. Оружие, ножи, платье, украшения, амулеты — вот что считается у охотников и собирателей частной собствен­ностью. Но некоторые считают, что даже эти предметы лич­ного пользования не являются частной собственностью в соб­ственном смысле слова, поскольку обладание этими вещами скорее носит функцию разделения труда, чем владения "сред­ствами производства". Обладание подобными вещами толь­ко тогда может быть осмыслено как частная собственность, если одни ими владеют, а другие — нет, т. е. когда это обла­дание может стать основой для эксплуатации. Но в этногра­фических отчетах такие случаи не описаны, и трудно себе представить, чтобы кто-то из членов рода, нуждаясь в ору­жии или одежде, не получил бы их от другого более счаст­ливого члена рода.

Социальные отношения между членами охотничьего со­общества отличаются отсутствием "Табели о рангах", даже такого "лидерства", как у зверей, здесь не наблюдается.

Племена охотников и собирателей в плане лидерства бо­лее всех других социальных систем отличаются от человеко­образных обезьян. Здесь нет ни принуждения, основанного на принципе физического превосходства, нет также и иерар­хической организации, опирающейся на другие основания (богатство, военная или политическая сила, унаследованные классовые привилегии и т. д.). Единственное устойчивое пре­восходство связано с признаками возраста и мудрости.

Даже когда отдельные члены племени обладают более высоким статусом и престижем, они выражают свое преиму­щество совершенно иначе, чем обезьяны. От лиц с более вы­соким статусом охотники ожидают скромности и доброты (щедрости), а главной наградой для них является любовь и внимание со стороны других членов племени. Например, муж­чина может проявить себя как самый сильный, храбрый, ловкий и умный во всём племени. Получает ли он при этом самый высокий групповой статус? Не обязательно. Он полу­чит его только в том случае, если эти качества он поставит на службу интересам племени. Например, если на охоте он убивает больше дичи (и затем сможет отдать ее другим); если он умеет себя вести, а главным достоинством поведения счи­тается скромность. Для простоты можно провести такую па­раллель. В племени человекообразных обезьян превосход­ство в физической силе ведет к преимуществу в социальной иерархии, которое дает вожаку больше пищи, "самок" и дру­гих благ. А в первобытном человеческом обществе физиче­ское преимущество должно быть поставлено на службу всем остальным членам племени, и тот, кто стремится к лидерству, должен в истинном смысле слова приносить жертву (и получать меньше пищи за более напряженный труд). А в отношении сексуальных радостей он, как и другие мужчи­ны, обычно ограничивается одной женой.

Складывается впечатление, что самые ранние человече­ские сообщества одновременно являются и самыми равно­правными. Возможно, это связано с тем, что общество пер­вобытного типа ввиду рудиментарного уровня технологий больше других социальных общностей нуждается в коопе­рации труда. Обезьяны нерегулярно применяют совместные усилия и нерегулярно делятся друг с другом, а люди делают это постоянно — в этом состоит существенное различие меж­ду ними.

Сервис описывает характерные для охотников формы авторитета; главная из них — регулирование коллектив­ных действий.

Авторитет осуществляется в форме координации коллек­тивных действий или установления порядка при решении спорных вопросов. Здесь речь идет как раз о "лидерстве". В охотничье-собирательской общности потребности в регули­ровании коллективных действий многочисленны и многооб­разны. Как правило, они касаются таких повседневных дел, как перенос стойбища на новое место, совместная охота, а также различного рода столкновения с врагами. Но и здесь, как и в других областях, лидерство охотников отличается от лидерства в более поздних культурах тем, что оно не име­ет официального закрепления. Нет постоянного места лиде­ра (конторы), руководство переходит из одних рук в другие сообразно ситуации и характеру необходимых действий. Так, например, старик благодаря своей мудрости и знанию риту­ала будет планировать и возглавлять проведение соответствующей церемонии, в то время как на охоте лидером-рас­порядителем будет обычно более молодой, ловкий и удачли­вый охотник.

Но самое главное, что в племени отсутствует в обычном смысле слова руководитель, которого мы обычно связываем со словом "главный"¹⁰⁸.

Данные об отсутствии иерархической системы во главе с вожаком заслуживают особого внимания в связи с тем, что практически во всех цивилизованных обществах гос­подствуют стереотипные представления о том, что учреж­дения социального контроля опираются на исконные фор­мы регулирования жизни, унаследованные человеком от животного мира. Но мы видели, что у шимпанзе существуют отношения лидерства и подчинения, хотя и в очень мягкой форме. А социальные отношения первобытных народов показывают, что человек генетически не являет­ся носителем командно-подчиненной психологии. Иссле­дования исторического развития человечества на протя­жении пяти-шести тысячелетий убедительно доказыва­ют, что командно-административная психология являет­ся не причиной, а следствием приспособления человека к социальной системе. Для апологетов элитной системы со­циального контроля (когда все контролируется элитным слоем общества) очень удобно считать, что социальная структура возникла как следствие врожденной потребнос­ти человека и потому она неизбежна. Однако эгалитарное общество* первобытных народов свидетельствует, что дело обстоит совсем иначе. Возникает острый вопрос: каким образом первобытный человек защищается от асоциаль­ных и опасных членов общины, если в ней отсутствует авторитарная или командно-бюрократическая система? На этот вопрос есть несколько ответов. И прежде всего важ­но, что поведение регулируется обычаем и этикетом. Ну а если эти регуляторы окажутся недостаточными, какие могут быть применены санкции против асоциального по­ведения? Обычно наказание состоит в том, что все члены группы отстраняются от виновника ситуации, при встре­чах не оказывают ему никаких знаков внимания и веж­ливости; его поведение обсуждают вслух, над ним смеют­ся и в самом крайнем случае его изгоняют из общины. А если кто-либо систематически дурно поступает, нарушая покой не только своей, но и соседней группы (племени), то его собственная группа может принять коллективное решение и убить нарушителя. Такие случаи, разумеется, чрезвычайно редки; обычно, когда возникает сложная про­блема, ее решение передается на усмотрение самого стар­шего и самого мудрого мужчины.