Перевод с нем. Давида Рапапорта Перевод с англ. В. В

Однако, было бы ошибочным полагать, что контраст между конфликтной ситуацией и мирным развитием прямо соответствует антитезе патологического и нормального. Нормальное человеческое бытие не свободно ни от проблем, ни от конфликтов. Конфликты являются частью человеческого существования. Естественно, конфликты обладают иным диапазоном и интенсивностью в патологических, чем в нормальных случаях. Противоположения: патологический в сравнении с нормальным, порожденный защитой в сравнении с непорожденным защитой (или: развитие, возникающее в результате конфликта, в сравнении со свободным от конфликтов развитием), не совпадают — первое противополагает расстройство достижению, второе противополагает конфликт отсутствию конфликта. “Успешная” защита может быть равнозначна “неудаче” в достижении, и наоборот. Подробная переформулировка этого общего места может не быть излишней, так как опыт показывает, что довольно часто не проводится никакого различия между двумя этими противоположениями. Утверждая это, я не имею в виду, подвергнуть сомнению то, что (в силу очевидных причин) наиболее плодотворным подходом к проблеме конфликта явилось исследование расстроенной функции, и что все еще неясно, станет ли исследование свободной от конфликтов сферы использовать в основном тот же самый подход, или, скорее, оно станет использовать (прямое и косвенное) наблюдение ненарушенного развития.

Из областей, изучаемых психоанализом, или на которые он оказал влияние, образование и социология, например, имеют все шансы получить от такого изучения выгоду посредством расширения нашего горизонта в направлении свободной от конфликтов сферы и адаптации. Легко показать, где находятся отправные точки для такого расширения в эго-психологии, путем повторного рассмотрения некоторых знакомых проблем с новой точки зрения. Так как работа Анны Фрейд содержит первую исчерпывающую формулировку важной группы эго-функций, я буду выбирать свои примеры из ее трудов. Эти примеры подчеркнут лишь мою точку зрения и не привнесут чего-либо нового в психоанализ. В исторической части работы, которую она представила на конгресс в Будапеште, Анна Фрейд (1937) показала, что превратности психоаналитической теории и изменение фокуса психоаналитического интереса отражаются в психоаналитическом взгляде на образование: каждое расширение теоретического осознания приводит в результате к признанию неадекватности и корректировке однобоких взглядов на образование. Например, было время, когда “предотвращение невроза” считалось сердцевиной психоаналитического вклада в образование. И действительно, в то время как письменные, так и устные сообщения, по-видимому, выражали ожидание того, что не только образование, но и вся история культуры станут просто частью “предотвращения невроза”, Анна Фрейд также показала, что более точное психоаналитическое понимание эго должно изменить образование, как в его общем направлении, так и в его подходе к индивидуальному случаю. Я полагаю допустимым продолжить эту цепочку мыслей в свете того, что я только что сказал. До сих пор, психоаналитическая эго-психология являлась главным образом психологией конфликта; свободные от конфликтов аллеи адаптированного к реальности развития оставались для нее периферийными. Наука уполномочена нащупывать свой путь от одного результата к другому; эмпирические науки должны поступать таким образом. Однако, образование не строится на (научной или ненаучной) концепции совокупной личности, а его цели являются социальными нормами, которые особым образом связаны с адаптивными достижениями (одно исключение из этого мы обсудим позднее). Поэтому у образовательного подхода имеется социальный шанс уцелеть (с того момента, как мы игнорируем подразумеваемые проблемы ценностей), лишь если он примет во внимание все грани развития, их структуру, их биологический ранговый порядок, и их ценность для достижения адаптации.

Например, некоторые из взаимоотношений между инстинктивными влечениями и психическим развитием хорошо известны. Мы знаем, как конфликты и табу, вовлекающие в себя инстинктивные влечения, могут препятствовать интеллектуальному развитию, временно или постоянно. С другой стороны, Анна Фрейд показала, что интеллектуализация может служить защитой от инстинктивной опасности во время полового созревания, представляя собой попытку овладеть инстинктивным влечением косвенными средствами. Но этот процесс имеет также другой, ориентированный на реальность, аспект, показывая, что данный механизм защиты от инстинктивных влечений может, в тоже самое время, рассматриваться как процесс адаптации. Именно в этом смысле Анна Фрейд (1936, с.179) говорит: “инстинктивная опасность делает людей смышлеными”. Мы имеем право задаться вопросом: что определяет выбор именно данного средства справиться с инстинктивным влечением? и что определяет ту степень интеллектуализации, которую будет использовать данное лицо? Мы знакомы с частью этих определенно комплексных взаимоотношений: например, с эволюционной важностью ранних детских попыток решений. Мы можем, однако, вполне безопасно предполагать наличие автономного интеллектуального фактора, который, как независимая переменная, совместно определяет выбор и успех защитного процесса. Хотя нам кое-что известно на этот счет, у нас нет о них систематического знания. Научение мышлению и научение в целом являются независимыми биологическими функциями, которые существуют бок о бок, и частично независимы от инстинктивных влечений и защит.

Упорядоченное мышление всегда прямо или косвенно ориентировано на реальность. Когда защита от инстинктивных влечений приводит в результате к росту интеллектуальных достижений, это показывает, что определенные формы решения конфликта могли вовлекать в себя биологические гарантии процесса адаптации к внешней реальности. Конечно, это не так для всех защитных процессов, но это определенно так для интеллектуализации даже вне пубертатного развития. “Эта интеллектуализация инстинктивной жизни, попытка наложить узду на инстинктивные процессы, связывая их с представлениями, с которыми можно иметь дело на сознательном уровне, является одним из наиболее общих, самых ранних и крайне необходимых навыков человеческого эго. Мы рассматриваем ее не как активность эго, а как один из его необходимых компонентов” (Анна Фрейд, 1936, с.178).

Таким образом, описание данного феномена как защиты не полностью его определяет. Его определение должно также включать в себя его ориентированные на реальность и ускоряющие адаптацию характеристики и установления. В общем, нас интересует, каким образом и до какой степени защита косвенно регулируется теми эго-функциями, которые в данное время не вовлечены в конфликт. В конце концов, психическое развитие не является просто результатом борьбы с инстинктивными влечениями, с объектами любви, с суперэго, и т.д. Например, у нас есть основания предполагать, что развитие обслуживается аппаратами, которые функционируют с самого начала жизни; но об этом позже. На данный момент мы скажем лишь о том, что память, ассоциации, и т.д., являются функциями, которые, возможно, не могут быть получены от взаимоотношений эго с инстинктивными влечениями или объектами любви, а, скорее, являются предпосылками нашей концепции о них и их развития

Обсуждая успех защиты, мы будем интересоваться не только судьбой инстинктивного влечения и защитой, обеспечиваемой эго, но также — в большей мере, чем ранее — его воздействиями на эго функции, не вовлеченные прямым образом в конфликт. Концепция силы эго, слабости эго, ограничения эго и т.д., все связаны с этой сферой, но они остаются смутными до тех пор, пока детально не изучены вовлекаемые в них специфические эго-функции. Сила эго — хотя она проявляет себя поразительным образом в борьбе против конфликтной сферы — не может быть определена в терминах той пограничной области эго, которая вовлечена в конфликт. В терминах нашей аналогии эффективность армий, защищающих границы, зависит также от той поддержки, которую они получают или не получают от тыла. Если мы объективно определим те факторы способности, характера, воли и т.д., которые являются эмпирическими — а не теоретическими — коррелятами “сильного” или “слабого” эго, мы избежим относительности обычных дефиниций, которые определяют силу эго, исходя из отношений эго индивида к его ид или суперэго. Тогда мы окажемся в состоянии сравнить силу эго различных индивидов, даже хотя связь между господством над реальностью и достижением, с одной стороны, и силой эго с другой, очень сложна. Исследование Хендрика (1936) являются шагом к такому определению силы эго.

В нашей клинической работе мы ежедневно наблюдаем, как различия в интеллектуальном развитии, в моторном развитии и так далее, влияют на способность ребенка справляться с конфликтами и как эта способность в свою очередь влияет на интеллектуальное и моторное развитие. Такие наблюдения описательно устанавливают взаимодействие конфликтной сферы с другими эго-функциями. Это текущее взаимодействие — то есть, это также пример сверхдетерминированности психического процесса. Однако, в зависимости от того образа действий, в котором мы сталкиваемся с этими феноменами, мы можем также говорить о двух аспектах этого процесса, так как, например, часто это один и тот же процесс, который мы сперва исследуем в его отношении к внутреннему конфликту, а затем в его зависимости и воздействии на аппараты овладения реальностью. В одном месте нас может интересовать патология процесса, в его генетической взаимосвязи с нарушениями адаптации, а в другом месте — позитивная адаптационная ценность, которую он приобретает в другом контексте. Выбранный нами тактически важный отправной пункт определяет, какой аспект процесса приобретает значимость: эти два взаимоотношения принадлежат к двум разным точкам зрения (ср. стр.80 и сл. о здоровье и конфликте).

В качестве другого примера я выберу фантазию, и она приведет нас к тому же самому заключению. Она также важна в детской психологии и обучении, но мы также постоянно имеем с ней дело в анализе взрослых. В своем недавно вышедшем томе Анна Фрейд (1936) обсуждает функцию фантазии в развитии ребенка. Она исследует отвержение реальности в фантазии и показывает как ребенок, отказываясь признавать неприемлемый кусок реальности, может при определенных условиях отрицать его существование и заменить его фантазийным образованием. Это процесс, происходящий внутри границ нормального развития эго. Анна Фрейд задается вопросом, что определяет, становится или нет такой процесс патологическим. Предположительно, это зависит от многих факторов. Среди них, степень зрелости таких аппаратов эго как восприятие, мышление и в особенности причинное мышление, и т.д., которые гарантируют степень связи человека с окружающей его средой, определенно играет выдающуюся роль. Анна Фрейд писала: “... возможно ... привязанность зрелого эго к реальности является, в общем более сильной, чем привязанность детского эго ...”(1936, с.87). С точки зрения психической экономии совсем другое дело, когда фантазия заменяет собой важный кусок реальности у взрослого, чем когда это происходит у ребенка. Здесь опять как при развитии и торможении умственный способностей мы должны изучать функцию и развитие упомянутых нами ранее аппаратов эго, потому что без знания о них нельзя ответить на наш вопрос. (Психологические исследования пришли к некоторым относящимся к делу результатам: они установили взаимоотношение между фантазией и эйдетическим развитием, последнее из которых, согласно Дженшу (1923), “предполагает потенциальные возможности как для важных достижений, так и для призрачного фантазийного существования”. Какой из этих курсов будет выбран, определяется, однако, всей личностью, а не эйдетическим даром. Таким образом, в отношении критически важного вопроса, академическая психология опять оставляет нас в затруднительном положении.)

Продолжая наши предшествующие соображения, мы должны теперь задаться вопросом: каковы позитивные адаптивные элементы фантазии? В ответе на этот вопрос мы определенно не будем забывать базисной биологической значимости проверки реальности, в особенности различения между фантазией и реальностью. Вэрендонк (1921), единственный психоаналитический автор после Фрейда исследующий общие характеристики фантазийного мышления, утверждал, что биологическая значимость фантазийного мышления, в отличие от работы сновидения, заключается в его попытке решить проблемы бодрствующей жизни. В качестве некоторого отступления от темы я хочу упомянуть о том, что в исследовании фантазии Вэрендонком мы вновь сталкиваемся с теми предсознательными механизмами, чье важное значение для нашей проблемы было недавно отмечено также Крисом (1938). Фантазия является широкой и до некоторой степени смутной концепцией. Однако все феномены, помеченные таким образом очевидно в некоторой степени связаны друг с другом. Общеизвестно, что фантазия — не только в смысле таланта строить новые комбинации, но также в смысле символического, образного мышления — может быть плодотворна даже в научном мышлении, в предположительно бесспорной области рационального мышления. В противоположность ригидному взгляду на психическое здоровье, психическая жизнь здорового взрослого человека, вероятно, никогда не свободна вполне от отвержения и замены некоторой реальности фантазийным образованием. Примером этого являются религиозные идеи и отношение к детской сексуальности.

Возможно, и даже вероятно, что связи с реальностью научаются посредством окольных путей. Есть аллеи адаптации к реальности, которые, вначале, определенно уводят в сторону от реальной ситуации. Функция игры является хорошим примером, то есть ее истинная роль в человеческом развитии, а не какие-либо телеологические теории на ее счет. Другим примером является вспомогательная функция фантазии в процессе научения: хотя фантазия всегда предполагает первоначальный отход от реальной ситуации, она также может быть подготовкой к реальности, и может вести к ее лучшему овладению. Фантазия может выполнять синтетическую функцию, временно соединяя наши потребности и цели с возможными путями их реализации. Хорошо известно, что имеются фантазии, которые, хотя удаляют человека от внешней реальности, открывают для него его внутреннюю реальность. Базисные факты психической жизни служили содержанием таких “фантазий” задолго до того, как психоанализ сделал их поддающимися научному исследованию. Первичная функция этих фантазий является аутопластической, нежели аллопластической; но мы будем последними, кто станет отрицать общее важное значение возрастания проникновения в интрапсихическую жизнь, и его особую значимость в господстве над внешним миром.

Следует отметить, что знание реальности не синонимично адаптации к реальности. Но об этом дополнительно будет сказано позже. Это также является примером уже упоминавшейся необходимости разделять различные аспекты адаптации. Ситуация предстает парадоксальной: беря свою отправную точку от патологии, от психологии, от психологии неврозов и психозов, мы приходим к завышенной оценке позитивной эволюционной значимости кратчайших путей к реальности, и лишь когда мы начали исследование от проблемы адаптации к реальности, мы осознали позитивную ценность окольного пути через фантазию. Однако, в действительности, это один и тот же феномен, который, при рассмотрении его сначала с одной, а затем с другой точки зрения, получает позитивный или негативный акцент. С первой точки зрения, “позитивный” означает “предотвращение невроза”; со второй точки зрения, он означает “общую помощь адаптации”. Лишь поспешная и односторонняя оценка может игнорировать это сущностное единство. В течение длительного времени у психоанализа не было повода иметь дело с этим другим аспектом данных процессов, который относится к сфере обычной психологии, но, естественно, не понимается непсихоаналитической обычной психологией.

Отрицание основано на бегстве, а избегание даже еще более безусловно является таковым. Анна Фрейд (1936) показала нам, как они оба приводят в результате к ограничению эго. Но избегание окружающей Среды, в которой сталкиваешься с трудностями — и его позитивный коррелят: поиск того, что представляет более легкие и лучшие возможности для действия — также является крайне эффективным адаптационным процессом (который, между прочим, переступает пределы обычной антитезы аутопластических и аллопластических адаптаций). Поиску благоприятной окружающей среды среди доступных источников (и, сходным образом, наиболее благоприятных из возможных функций), следует, возможно, приписать намного более ключевое место среди адаптационных процессов — в более широком смысле — чем это обычно принято (ср. А.Е.Парр, 1926). В животном царстве легко проследить этот процесс и несомненно имеются также бесчисленные его примеры в человеческом поведении. Поэтому отрицание и избегание также вовлекают в себя другую группу эго тенденций.

То, что справедливо в этом отношении для фантазий, так же справедливо для аффективного действия. С точки зрения психологии неврозов аффективное действие по контрасту с теоретически идеальным рациональным действием часто предстает как прискорбный остаток примитивных психических состояний и как отклонение от нормального. Мы намного более ясно видим, что аффективное действие порождает терапевтические и эволюционные затруднения, чем то, что оно также дает импульс к овладению реальностью. Однако нам действительно хорошо известна решающая роль аффективности в организации и облегчении многих эго-функций; Фрейд (1937) подразумевал это когда говорил, что от анализа не ожидается освобождение человека ото всех страстей.

Было бы нетрудно приводить последующие примеры, но я упомяну еще лишь об одном из них — о применении психоанализа к общественным наукам, которое, по моему мнению, показывает особенно ясно, что концепция адаптации незаменима для нашей теории и что свободная от конфликтов сфера эго должна быть включена в наши исследования. Мы считаем, что психоанализ является одной из базисных наук социологии. Вэлдер (1936а) недавно обсуждал его важное значение для специальных проблем общественных наук. У психоанализа и социологии разные центры интереса; многие проблемы, относящиеся к делу в социологии, являются периферийными в психоанализе. Социология сосредотачивает свое внимание на социальном действии, на успехе или неудаче в задачах, выдвинутом обществом (то есть, в задачах адаптации); и интересуется психологией конфликтов, судьбой агрессивных и либидонозных импульсов, и т.д., лишь постольку, поскольку они проявляют себя в общественном поведении. Что имеет значимость в социологии, так это человек как творец (в самом широком смысле этого слова); она изучает, главным образом, чего достигает психический аппарат, и лишь косвенно, как он справляется со своими трудностями. Для психологии как конфликт, так и достижение являются незаменимыми точками зрения. Применение психоанализа к социологии согласовывает эти две точки зрения. Мы надеемся, что данное исследование свободной от конфликтов сферы эго и его функций и дальнейшее исследование проблемы адаптации откроет девственную землю между социологией и психоанализом и, таким образом, увеличит вклад психоанализа в социальные науки. Вероятность этого легко демонстрируема, но я не буду приводить здесь конкретные примеры.
II.

АДАПТАЦИЯ

До сих пор я выступал в защиту расширения психоаналитической теории развития эго и пытался показать, где оно должно начинаться. Это расширение и концепции эго-функций, которые оно предполагает (которые будут обсуждаться позднее), коренятся в и предполагаются нашей современной психоаналитической концепцией эго. Несомненно, такое расширение должно основываться на обсуждении единичных случаев или конкретных ситуаций. Преимущество теоретического подхода при обсуждении многогранных конкретных феноменов заключается помимо всего прочего в его краткости.

В нижеследующем описании я не пытался — и не мог пытаться — систематически охватывать широкую область проблем адаптации, которые имеют важное значение для психоаналитической теории. Там, где мои формулировки представляются односторонними или неполными, следует помнить, что мне приходилось делать выбор. Особый акцент на определенных вопросах не означает, что я проглядел другие или что я посчитал их несущественными.

Рассмотрение свободной от конфликтов сферы эго ведет нас к функциям, которые более или менее тесно связаны с задачами овладения реальностью, то есть с адаптацией. Теперь адаптация — хоть мы не обсуждали ее скрытые смыслы часто или тщательным образом — становится центральной концепцией психоанализа, потому что многие наши проблемы при достаточно глубоком их исследовании сводятся к ней. Концепция адаптации, хотя она представляется простой, подразумевает (или, если она непродуманно используется, скрывает) огромное множество проблем. Анализ этой концепции дает надежду прояснить много проблем обычной и патологической психологии и среди них — нашу концепцию психического здоровья. Фрейд использовал “биологические” концепции в решающих точках своей теории (хотя и не принимал без разбора так называемую объективную точку зрения, которая ведет к бихевиоризму). По этой причине мы полагаем, что психоаналитический подход “может быть полезен для биолога при постановке новых проблем, которые в ином случае ускользнули бы от нашего внимания” (Шилдер, 1933).

Вообще говоря, мы называем человека хорошо адаптировавшимся, если его продуктивность, его способность наслаждаться жизнью и его психическое равновесие остаются ненарушенными. В свою очередь, время от времени мы сталкиваемся с утверждениями, приписывающими любую неудачу недостатку адаптации. Такие утверждения бессмысленны, потому что они упускают из виду ту взаимосвязь, которая подразумевается в концепции адаптации и таким образом голословно задаются вопросом: Что приводит человека к успеху или неудаче в данной ситуации? Степень адаптивности может быть определена лишь в связи с относящимися к окружающей обстановке ситуациями (обычно ожидаемыми — т.е. типическими — ситуациями или обычно не ожидаемыми — т.е. атипическими — ситуациями). Мы очень хорошо знаем как на самом деле трудно верно оценить стабильность психического аппарата. Лишь психоаналитический процесс (а часто даже он не в состоянии) может сделать это недвусмысленным образом (ср. Фрейд, 1937). Лишь точный анализ концепции адаптации и более детальное знание процессов адаптации снабдят нас полезными критериями.

Я уже указывал на то, что знакомые процессы часто, хотя, естественно, не всегда, предстают в новом свете, когда они рассматриваются с точки зрения адаптации. Функция поведения на службе адаптации должна отличаться от ее других возможных функций и часто даже от ее генезиса. Например, вопрос: “Каково адаптивное достижение экспрессивных движений?” должен отличаться от вопроса: “Как возникают экспрессивные движения?”; сходным образом функция тревоги как — согласно Фрейду (1926ь) — необходимой биологической реакции на опасность, должна отличаться от ее онтогенеза у индивида. Во многих случаях, естественно, именно такая взаимосвязь с онтогенезом и филогенезом становится проблемой.

Здесь мы также должны иметь в виду феномен “изменения функции”, роль которого в психической жизни и в особенности в развитии эго представляется громадной и позади которого генетически всегда имеет место особенно интересный кусок истории. Концепция изменения функций знакома психоанализу: форма поведения, которая порождается в определенной сфере жизни, может в ходе развития появляться в абсолютно иной сфере и роли². Отношение, первоначально возникшее на службе защиты от инстинктивного влечения, может с течением времени стать независимой структурой, в таком случае инстинктивное влечение просто приводит в движение этот автоматизированный аппарат (об этом подробно позже), но до тех пор пока автоматизация неоспоримо действует, не определяет детали его действия. Такой аппарат может как относительно независимая структура прийти на службу другим функциям (адаптации, синтезу, и т.д.); он может также — и это генетически имеет даже более широкую значимость — посредством изменения функции перемениться из средства в цель благодаря своей независимости³. Написание психоаналитической истории развития “целей” с этой точки зрения явилось бы стоящей попыткой. Проблема изменения функции имеет также технический аспект, но я не буду его здесь обсуждать.

Адаптация может вызываться изменениями, которые индивид осуществляет в окружающей его среде (посредством орудий, технологии в самом широком смысле этого слова и т.д.), а также подходящими изменениями в его психофизической системе. Здесь уместны концепция Фрейда об аллопластическом и аутопластическом изменении. Животные также активно и целенаправленно изменяют свою окружающую среду, например, строя гнезда и норы. Однако, широкий диапазон аллопластических адаптаций доступен лишь человеку. Два процесса могут быть вовлечены сюда: человеческое действие адаптирует окружающую среду к человеческим функциям, а затем человек адаптируется (вторично) к той окружающей среде, которую он помог создать. Научение действовать аллопластически является, вероятно, одной из выдающихся задач человеческого развития; однако, аллопластическое действие обычно не всегда адаптивно, а аутопластическое действие не всегда неадаптивно. Часто более высшая эго-функция принимает решение, является ли аллопластическое или аутопластическое действие — и в любом случае, какое-то специфическое изменение — подходящим в данной ситуации. В действительности, однако, инстинктивные влечения и родственные факторы также всегда играют роль. Кроме того, выбор предпочитаемых средств адаптации может также быть грубо описан в типологических терминах (Кречмер, 1921; Юнг, 1920). Третьей формой адаптации ни вполне независимой от, ни вполне идентичной с аллопластическими и аутопластическими формами, является выбор новой окружающей среды, которая благоприятна для функционирования организма. Парр приписывает этой форме решающую роль в своей теории “адаптациогенеза”. Я уже указывал на то, что нахождение новых благоприятных окружающих сред имеет величайшую значимость, особенно в человеческой адаптации.

На процессы адаптации влияют как конституция, так и внешняя окружающая среда и эти процессы более непосредственным образом определены онтогенетической фазой организма. Этот эволюционно-исторический фактор в процессе адаптации особенно подчеркивался психоанализом. Для него кажется применимым термин “исторический базис реакций” (Дриш, 1908). Человек не приходит в согласие со своей окружающей средой заново в каждом поколении; его отношение к окружающей среде гарантировано — помимо факторов наследственности — посредством эволюции, свойственной человеку, а именно, воздействию традиции и сохранению трудов человека. Мы перенимаем от других (прототипы, традиция) очень много наших методов решения проблем (Бернфельд (1930) обсуждал это в связи с особой проблемой, а Лафорг (1937) недавно достаточно детально это исследовал). Труды человека делают вещественными те методы, которые он открыл для решения проблем и поэтому становятся факторами непрерывности, так что человек живет, так сказать, как в прошлых поколениях, так и в своем собственном. Так возникает сеть идентификаций и идеал-формаций, которая имеет громадное значение для форм и путей адаптации. Фрейд (1932) показал важную роль суперэго в этом процессе: “... оно становится носителем традиции и всех старых ценностей, и передает их от поколения к поколению” (с.95). Но эго также имеет свою долю в строительстве традиции. Будут ли эти традиционные методы решения ригидными или видоизменяемыми, зависит от громадного числа индивидуальных и социальных факторов. Мы знаем, что в примитивных обществах они имеют тенденцию быть ригидными.

Я обсуждаю здесь эти знакомые темы просто для того, чтобы продемонстрировать многослойное напластование адаптационных процессов человека. Эстетические отношения искусства к действительности человека. При обсуждении степени адаптации человека — которая является предполагаемой основой нашей концепции здоровья — следует принимать во внимание много факторов, с конкретными формами которых мы еще во многих случаях незнакомы.⁷

Такое отличие между биологической и психологической точкой зрения поднимает еще один важный вопрос: Может ли психоанализ с его психологическими методами исследования и его предоминирующе психологическими концепциями проследить физиологические процессы развития? Мы отвергаем обычную форму этого вопроса: Что является биологическим, а что — психологическим в эволюционном процессе? Вместо этого мы задаемся вопросом: какая часть этого процесса врожденно определена, какая его часть определена созреванием, и какая часть — воздействием окружающей среды? Какие в нем происходят физиологические и какие психологические изменения? Наш психологический метод охватывает не одни только процессы психического развития. Как раз потому, что психологическое является частью биологического, при определенных условиях наш метод проливает свет на физиологические развития, в особенности на те из них, которые имеют отношение к инстинктивным влечениям. Мы можем проследить ход этих развитий, используя психологические феномены как индикатор или симптом. Эта взаимосвязь имеет еще один аспект: например, хотя мы можем до некоторой степени описать отличия между мужским и женским психологически, из этого не следует, что должны иметь место фундаментальные психологические концепции, которые соответствуют мужественности и женственности. Но связь “психологического” и “биологического” еще больше осложнена их взаимосвязью с эндогенным и экзогенным. Здесь самым важным вопросом будет: Являются ли экзогенные факторы средне ожидаемой разновидностью (семейной ситуации, отношения мать-дитя, и других), или они являются иного рода условиями окружающей Среды? Другими словами, может ли и до какой степени определенный ход развития определяться средне ожидаемыми ситуациями (высвобождающие воздействия окружающей среды) и может ли и до какой степени, и в каком направлении такой ход развития отклоняться вследствие иного рода воздействия окружающей среды. Здесь я разделил два вида экзогенных факторов. Следование этой линии привело бы нас к обсуждению тех факторов, которые в среднем гарантируют нормальное развитие, развитие к здоровью, но я не буду сколь либо дальше исследовать эту проблему. Я хочу лишь сослаться не отрывок из работы Фрейда “Происхождение Эдипова комплекса” (1924ь), который находится в соответствии с представленным мною здесь взглядом относительно эвристического потенциала психоанализа в отношении этих проблем. Обсуждая вопрос о том, определяется ли угасание Эдипова комплекса наследственностью или определенными переживаниями, Фрейд говорит: “Действительно, даже при рождении весь организм предназначен умереть и указание на то, что в конечном счете вызовет его смерть, может, возможно, уже содержаться в его органическом предрасположении. Однако, все же интересно проследить тот путь, которым осуществляется его врожденный график, тот путь, в котором случайные вредоносные факторы используют в своих интересах предрасположение” (с. 270).