Почему я1 пустое

Я — социальный конструкт

Культура «доукомплектовывает» людей, объясняя и интерпретируя мир, помогая им фокусировать внимание или игнорировать определённые аспекты своей среды и инструктируя или запрещая им думать и действовать определённым образом (Heiddeger, 1962/1977). Культура не является врождённым одеянием, покрывающим универсального человека; она вдохновляет людей, фундаментально приспосабливает и формирует их и то, как они воспринимают себя и мир, как видят других, как они вовлечены в структуры взаимных обязательств и как осуществляют выбор в повседневном мире.

Материальные объекты, создаваемыми нами, идеи, которых мы придерживаемся, и действия, предпринимаемые нами, являются следствиями или «продуктами» социального конструирования каждой отдельной эпохи. Они являются культурными артефактами. Эти артефакты, тем не менее, являются не только выражением эпохи. Они также непосредственный «материал» повседневной жизни и, как таковые, они неуловимыми и невидимыми способами организуют и придают форму типичной ориентации сообщества в реальности. Они, следовательно, неминуемо укрепляют и воспроизводят констелляции власти, богатства и влияния внутри своих соответствующих обществ.

Множество форм западного я

К примеру, общинное, ориентированное на мнение окружающих (outward looking), не-сексуально конфликтующее я эсхиловской Орестейи (458 до н. э./1953) выглядит намного отличающимся от измученного, растерянного, «внутреннего» я августиновской Исповеди (397/1986). Я раннего средневековья было бессмертной душой, заключённой в оболочку смертного тела. Оно выглядело значительно отличающимся от циничного, сбитого с толку, в возрастающей степени нигилистического я 1920-х. Чтобы почувствовать этот контраст, вообразите диалог между Роландом, французским рыцарем в эпосе 12-го века Песнь о Роланде, и Зельдой Фитцджеральд, наиболее типичной молодой женщиной «без царя в голове» («flapper») в стиле 1920-х годов.

В последние две тысячи лет в западном обществе я становится значительно более индивидуальным, более субъективным и «более глубоким» (Logan, 1987; Meyer, 1986; Morris, 1972). Некоторые учёные (например, Dreyfus & Rubin, 1987; Taylor, 1988) полагают, что эта глубина индивида была впервые выражена Августиновским недоверием к я. Позднее оно испытывало влияние нарастающих шагов Европы по направлению к капитализму и ещё позднее было развито Ренессансом, Просвещением, и романтиками (Baumeister, 1986, 1987; Greenblatt, 1980; Trilling, 1971) в гипертрофированное, индивидуальное я. Наконец, западное я претерпело значительное сложное превращение во время господства викторианской буржуазии с явной артикуляцией сексуальной и агрессивной сущности её «скрытного» я. (Lowe, 1982). Индивидуальное, ограниченное, коммунально изолированное я является современным феноменом (Rieff, 1966; Zaretsky, 1976), примерно идущим в параллели с развитием индустриализации и подъёмом современного государства. Вера в объективный эмпирицизм была основана отчасти на поиске Просвещением универсальных законов «чистой» человеческой натуры, завершившимся изучением деконтекстуализированного индивида. Lowe (1982) показал, как определённые качества буржуазного восприятия всё овеществляли и квантифицировали. Taylor (1988) показал, как деление субъект-объект и сознание-тело привели к растущему интересу к эмпирическим социальным наукам и к их окончательной гегемонии. Социальные науки, таким образом, создавались одновременно с появлением изолированного, индивидуального я и с потребностью современного государства контролировать его посредством исследования и преднамеренной манипуляции (Foucault, 1979; Trigg, 1985).

Сексуально конфликтующее викторианское я

Lowe (1982) убедительно доказал, что викторианское буржуазное я было секулярным, рациональным, субъективным, расщеплённым, сексуально конфликтующим, линейным я, которое видело мир как овеществлённый и квантитативный. «Неизвестным» тогда была цель: как проживать во внешнем мире. Постепенно, по мере того как современная эпоха зарождалась и развивалась, я стало вместилищем того, что могло быть скрыто от других и от себя (Baumeister, 1986, pp. 36-50). Trilling (1971) описал это как заботу об увлечённости искренностью. Foucault (1979) утверждал, что современное государство эксплуатировало эту концепцию я для того, чтобы оправдать свои новые, рестриктивные полномочия (см. также Sass, 1987). В результате триумфа викторианской буржуазии неизвестное стало пониматься однозначно внутренним (миром человека) (см. также Brandell, 1979; Taylor, 1988) и потенциально опасным. Freud (1953, 1961) постулировал я с интериоризированным бессознательным (неосознанным), содержащим первобытные побуждения — секс и агрессию, — которые должны быть ограничены в целях обеспечения функционирования нормативного буржуазного общества. Ранний психоанализ отразил эти тенденции, описывая и содействуя конструированию современного я.

Некоторые авторы, такие как Drinka (1984) и Van den Berg (1961), предположили, что как последствия попыток контролировать «опасные» импульсы, в средних и верхних слоях общества проявились новые психические проблемы, наиболее заметно истерия и неврастения. Многие другие авторы (например, Bernheimer & Kahane, 1985) также полагают, что специфическая викторианская конструкция гендера и идентичности, в особенности, конфликт между возрастающей этикой современности² и ограниченностью женских ролей, были непосредственно связаны со вспышками истерии. Susman (1973) и Lears (1983) также утверждали, что в Соединённых Штатах напряжённость, связанная с выстраиванием поведения в надлежащей (характерной) буржуазной манере, нанесла тяжёлый урон естественности (спонтанности) и экспрессивности. То, на что Lears (1983) ссылался как на терапевтический этос, возникло для того, чтобы смягчить дереализацию и вторично реинтегрировать индивидуальность (личность) в верхних слоях общества (pp. 11-17). Появились новые бизнес-роли, такие как проповедник-психотерапевт, пытавшийся лечить эти новые недуги с помощью идеологии, которую Meyer (1980) называл позитивным мышлением. Рекламная индустрия, которая, как думал Lears, была другой разновидностью «терапевтического», пыталась излечить, намекая, что продукты могли бы чудесно «трансформировать» жизнь покупателя. Для того, чтобы это сделать, реклама становится постепенно менее информативной и более намекающей, ассоциируя товар со счастливыми, без изъянов, энергичными моделями (Lears, 1981, pp. 4-58, 300-312; 1983, p. 19).