Руднев В. П. Р83 Энциклопедический словарь культуры XX века
Скачать 0.64 Mb.
|
| Идеал — концепт, обозначающий цель терапевтического процесса. Различаются негативный и позитивный идеалы. Терапии с негативным идеалом ставят своей целью исключительно освобождение пациента от симптома, комплекса, жалобы, проблемы, то есть здесь идеал — исчезновение патологии или существенное облегчение состояния пациента. Иных задач такая стратегия перед собой не ставит. Позитивный идеал, напротив, предполагает, что терапевтическая цель состоит в создании неких новых свойств у пациента и эти новые свойства есть намного более важное дело, чем простое избавление от симптомов. Различные подходы можно дифференцировать по этому признаку. Позитивный идеал в большей степени типичен для теорий гуманистически ориентированных психотерапевтических подходов, в то время как негативный — для поведенческих.
Таким образом, и диахронический раздел теорий психотерапевтических школ подтверждает, что все психотерапевтические теории содержат в себе общие элементы, которые в том или ином виде встречаются в структуре различных методов. Выделенные с общепсихологических позиций и обозначенные нами новые концепты: архиниция, эвольвенция, купидо, обстанция, дефект, рефекция, идеал — отличаются своеобразием, которое обусловлено психотерапевтическим контекстом их употребления. Они позволяют формировать конкретные стратегии психотерапевтического вмешательства. Проведенное нами исследование выявило, какие именно терапевтические стратегии открывает перед практикующим психотерапевтом наличие или отсутствие того или иного элемента в структуре метода. Исследование также показало, какие именно классы метафор подходят для концептуального оформления того или иного элемента в структуре общей теории. Например, для концептуального оформления концепта купидо используются «энергетические» метафоры (реки, ветры), а для описания концепта обстанции адекватными являются метафоры статичных препятствий (плотины) и т. д. 532 Чрезвычайно также важен метаязыковой аппарат, посвященный описанию структуры психотерапевтической акции. Под психотерапевтической акцией следует понимать единство техники и стратегии психотерапевтического вмешательства. В структуре акции выделяется два плана терапевтического проекта. Первый — непосредственно процедурный план, связанный с тем, что мы должны сделать в рамках одной или нескольких психотерапевтических процедур. Второй — перспективный план, а именно некая цель, которую мы преследуем в объеме целостного терапевтического процесса, нечто такое, что ориентировано на весь жизненный путь пациента. В разделе исследования, посвященного структуре техники, рассматриваются основные элементы психотерапевтической акции: 1) формирование особой связи между клиентом и терапевтом; 2) процедура изменения состояния сознания; 3) разрушение патологических связей и/или формирование терапевтически действенных связей. Представлена классификация способов проведения таких процедур. Дадим характеристику основных элементов психотерапевтической акции. Консоция (от лат. consocio — объединять, сдружить) — элемент, обозначающий некую особую связь, помещающуюся в психотерапевтическом пространстве, которая возникает между пациентом и терапевтом спонтанно или формируется терапевтом сознательно и последовательно. В психоанализе консоцией является перенос, в гипнозе — раппорт, в клиент-ориентированной терапии — эмпатия. Консоция может быть иерархической и эгалитаристской, в зависимости от того, какие отношения господства — подчинения складываются между клиентом и терапевтом в пространстве психотерапевтической акции. Различаются также консоции целостная и инстанционная. Речь идет о том, каким образом выстраивается связь между клиентом и терапевтом, через какие части личности, или же консоция мыслится как целостное образование. Очень важной характеристикой консоции является ее связь с мотивацией (см. купидо). Также необходимо иметь в виду, от кого исходят консоционные инициативы — от клиента или терапевта. Эксквизиция (от лат. exquisitio — исследование) — это процесс определения объекта приложения терапевтических усилий. К эксквизиционным процедурам относятся сбор анамнеза в 533 клинической традиции, воспоминаний в аналитической процедуре. Эксквизиция исследует то, что должно быть подвергнуто собственно терапевтической процедуре. Основные элементы эксквизиции: выбор, изоляция, укрупнение (обогащение). Эксквизиционный выбор носит презумпционный характер, то есть из материала, предоставляемого пациентом терапевту, последний выбирает для собственно терапевтических действий чаще всего то, что сообразуется с дискурсом его школьной ориентации. Не только наличие связей в эксквизиционном продукте, но и разрыв в связях, отсутствие их являются поводом для конструирования концепций терапевтического вмешательства. Мы можем выделить два типа эксквизиционного продукта, а именно: плекса и раптура (от лат. plexus — сплетение, raptura — разрыв). Плекса указывает на наличие в структуре эксквизиционного продукта неких подлежащих разрыву связей (комплексы), а раптура, соответственно, указывает на наличие пустот и разрывов. Таким образом, плекса является поводом для дизвинкции, а раптура — для конвинкции. Как мы убедимся ниже, дизвинкция — более распространенная операция, и поэтому с плексой в школьных теориях встречаются намного чаще, когда речь идет о комплексах. Транстерминация (от лат. trans — через, terminus — граница)— является частью психотерапевтической акции и направлена на изменение состояния сознания пациента. Транстерминация встречается в том или ином виде практически во всех известных психотерапевтических методах. Выделяются две основные транстерминационные стратегии: манифестная и латентная. Манифестная осуществляется в рамках явной, форсированной процедуры, как в гипнозе, например, или же в пневмокатартической технике, принятой в трансперсональной терапии С. Грофа. Латентная стратегия принята в школах, внешне как бы отказавшихся от явного использования в работе целенаправленных усилий, которые совершаются с целью создать у клиента измененное состояние сознания, например, в психоанализе. Мы, однако, стоим на том, что полностью этот элемент психотерапевтического действия никогда ни из какой практики не исчезает бесследно, а только переходит в иное, как уже сказано, латентное состояние, в различные превращенные формы. В сущности, любой сдвиг в ощущениях и восприятии ситуации может 534 трактоваться как обретенное пациентом измененное состояние сознания и быть соответственно предметом процедуры транстерминации, даже в том случае, если она осуществляется не целенаправленно, а как бы незаметно. По способу формирования измененного состояния сознания выделяется несколько видов транстерминации: 1) дискурсивная — осуществляемая посредством текста; 2) сенсорная — осуществляемая через воздействие на органы чувств; 3) абсурдная — состоящая в формировании парадоксальной ситуации в ходе психотерапии; 4)эмоциональная—заключающаяся в формировании особого эмоционального фона; 5) комически-смеховая — связанная с соответствующим настроением; 6) физиогенная — осуществляющаяся посредством различных физиологических воздействий; 7) идеологическая — ориентированная на формирование определенного мировоззрения; 8) ситуационная — осуществляемая через формирование особой обстановки в пространстве психотерапевтического действия; 9) эстетическая — изменяющая состояние сознания клиента посредством художественных произведений (готовых или творимых в процессе терапии). Транстерминация играет вспомогательную роль по отношению к основному элементу структуры психотерапевтической акции — конвинкции / дизвинкции (см. ниже). Важнейшая функция транстерминации заключается в том, что она «смягчает» сопротивление. Трактовка измененного состояния сознания строится во многом на противопоставлении культурологического порядка. Мир психотерапевтического действия — мир иной культуры по отношению к повседневной, мир, противопоставленный рутинной разрегламентированной обыденности. Обыденное сознание — то, с которым пациент является к терапевту: озабоченное, рациональное, рефлективное. Иррациональность, карнавальность, преодоление запретов — все это составляет коренную сущность психотерапевтической ситуации. Дизвинкция и конвинкция. Это основные части раздела «психотерапевтическая акция». Формирование связей — конвинкция — и разрыв их—дизвинкция — (обобщающий термин — винкция) это две основные собственно терапевтические операции, которые мы можем выделить в структуре любой техники (см. также выше, раздел «Рефекция»). Поскольку эти элементы часто присутствуют одновременно внутри конкретной терапев- 535 тической процедуры, имеет смысл рассматривать их вместе. Речь идет о формировании / разрушении связей между патологическим феноменом и неким его коррелятом, который описывается в терминах метатеории психотерапии структурной. Дизвинкция и конвинкция являются основными элементами психотерапевтического действия, ведущими непосредственно к результату. Каждая школьная терапевтическая практика основана на построении или разрушении неких связей, так что концепты дизвинкция и конвинкция адекватно описывают терапевтическую реальность и вполне могут расцениваться как структурно неизменный элемент психотерапевтических методов. В отличие от транстерминационного дискурса, винкционный не является описывающим или предписывающим. Его цель — не описание измененного состояния сознания, или процесса перс-хода к нему, а построение или разрушение связей. Винкционная стратегия носит конкретно-реальный, привязанный к ситуации характер. Вводя пациента в измененное состояние сознания, мы описываем или формируем некий возможный, порой утопический мир. Разрушая или строя связи, мы вынуждены отталкиваться от реальности, картину которой получаем в результате эксквизиционных действий. Конвинкции, лежащие в основе стратегии аналитической терапии, не являются сами по себе законченными и самодостаточными действиями. Когда мы пытаемся выстроить связь между симптомом и травматическим событием, которое детерминировало этот симптом, то понимаем, что это построение связи не является самоцелью. Оно, в свою очередь, влияет на разрыв патологической связи. Например, установление связи между симптомом и первичной травмой само по себе разрушает связь между тем же симптомом и ситуацией, в которой он манифестирует, скажем, при фобии. Конвинкция, таким образом, выступает как субститут дизвинкции. Дизвинкция и конвинкция «несимметричны» друг другу. Операция по разрушению патологических связей — дизвинкция — является практически необходимым элементом любой терапевтической акции, в то время как без построения связей зачастую можно обойтись. Здесь различаются: 1) распорядительная винкция — когда терапевт прямым действием (внушением или рациональным объяснением) разрушает или строит связи; 2) аллюзивная винкция — когда то же са- 536 мое происходит косвенным путем, при помощи намеков и незаметных толчков; 3) создание винкционной ситуации — когда при определенных условиях (например, в измененном состоянии сознания), патологические связи будут разрушаться или строиться как бы сами по себе. Другим путем создания конвинкционной ситуации может быть стратегия воздействия на факторы, препятствующие формированию патологических связей. Ключевым аспектом терапевтического действия является репетиционно-миметический аспект. Во множестве терапий очень важное место занимает практика воспроизведения некоей ситуации, которая оказала решающее воздействие на возникновение и развитие патологии. Речь, как известно, может здесь идти, например, о некоей исходной сцене, первичной травме и т. п. Своеобразие психотерапевтической акции зависит от взаимоотношений винкции и транстерминации в структуре терапевтической процедуры. Сочетания дизвинкции и конвинкции с транстерминацией формируют структуру таких психологических феноменов, как инсайт и катарсис. Под инсайтом (в клиническом контексте) понимают внезапное обретение понимания непонятных ранее связей между проблемой и ее предпосылками, некое схватывание ситуации в целом. Катарсис же понимается как «очищающее» освобождение от аффектов, так или иначе связанных с патологическим состоянием. Важно, что оба состояния являются целью терапевтических усилий. Они всегда расцениваются, как моменты, обозначающие достижение терапевтического успеха или, по меньшей мере, приближение к нему вплотную. Определения, даваемые этим терминам в различных словарях и энциклопедиях не оставляют сомнений в том, что речь идет о вещах крайне неопределенных, что, собственно, позволяет говорить о них, как скорее о неких мифологемах, чем как о четко дефинируемых феноменах. В обоих случаях речь идет о сочетании двух составных, а именно эмоционального переживания и некоего нового отношения к своей ситуации. Если, однако, в случае инсайта мы говорим о новом понимании, о формировании новой связи, то в случае катарсиса, наоборот, о некоем разрыве. Само по себе понятие «катарсис» — очищение предполагает удаление прочь некоего эмоционально значимого образования. Инсайт есть некое приобретение, катарсис — некая потеря. Иначе говоря, рассуж- 537 дая в предложенных нами терминах, инсайт представляет собой сочетание транстерминация плюс конвинкция, катарсис же — сочетание транстерминация плюс дизвинкция. Важно подчеркнуть, что в обоих случаях мы имеем дело с одновременностью винкции и транстерминации. Итак, в структуре психотерапевтической техники основными элементами являются формирование отношений клиент-терапевт, процедура изменения состояния сознания, разрушение патологических связей и/или формирование терапевтически действенных связей. При этом подробно классифицируются способы проведения таких процедур. Становится понятно, что своеобразие психотерапевтической техники зависит от сочетания всех этих элементов. Лит.: Сослапд А. И. Фундаментальная структура психотерапевтического метода, или как создать свою школу в психотерапии. — М., 1999. 550 Ч
— роман Виктора Пелевина (1997). Поскольку с определенной долей уверенности можно сказать, что произведения Пелевина лидируют на книжном рынке современной субинтеллектуальной русской прозы 1997— 2000 гг. и при этом возникает определенное сомнение относительно того, для какого читателя работает Пелевин, то есть, проще говоря, принадлежат ли его тексты к "фундаментальной" русской прозе или они примыкают к массовой культуре, мы решили еще раз (прессой Пелевин отнюдь не обделен) подвергнуть анализу один из лучших (на наш взгляд) его опусов. Если попытаться сформулировать наш основной вопрос метафорически, то он прозвучит так: "Можно ли рассматривать Пелевина как русского Умберто Эко или русского Тарантино и, соответственно, тянет ли "Чапаев и Пустота" на звание русского "Имени розы" или русского "Pulp fiction"?" С одной стороны, вроде бы да. Работа на грани между массовой культурой и фундаментальной — одна из характерных черт риторики названных произведений и определенного пласта позднего постмодернизма в целом. Но, с другой стороны, вроде бы и не совсем. Потому что для текстов, подобных названным, именно по той причине, что их может читать/смотреть городской читатель/зритель любого интеллектуального и образовательного уровня, неписаным правилом является то, что они в самом примитивном художественном смысле должны быть сделаны безупречно. Потому что там, где интеллектуал заметит оплошность, он простит ее, например, обнаружив рядом тонкую реминисценцию. Обыкновенный же пользователь не будет (на уровне сознания, во всяком случае) замечать никаких реминисценций, для него должно быть все четко сделано на уровне стиля и композиции. Здесь Пелевин проигрывает своим западным vis-a-vis . Роман написан достаточно неровно. Сравним хотя бы три эпизода, соответствующие трем гипнотическим сеансам, проведенным 551 психиатром Тимуром Тимуровичем с тремя пациентами: Просто Марией, Сердюком и Володиным. Сцена с Марией и Шварценеггером в художественном смысле совершенно бесцветна и откровенно пошловата; сцена с Сердюком и Кавабатой очень смешная, художественно вполне выдержанная и идеологически важная для всей концепции романа, но при этом она вызывает ассоциации (по-моему, нежелательные) с соответствующей японской сценой в "Школе для дураков" Соколова; сцена с Володиным и братками у костра — одна из лучших в романе. Можно, конечно, оправдать автора тем, что он, дескать, так сделал специально — "по нарастающей", но, боюсь, что на самом деле это обыкновенный российский непрофсссионализм: написал сначала так, потом стало получаться вес лучше и лучше, а назад оглядываться не стал или оглянулся и махнул рукой: "Так сожрут!" — в чем оказался совершенно прав. При этом вся больничная часть романа совершенно явно аранжирована булгаковскими мотивами, то есть клиника Тимура Тимуровича (имя, которое уже вызывает реминисценцию с именем Филиппа Филипповича — профессора Преображенского из "Собачьего сердца") ассоциируется с клиникой Стравинского в "Мастере и Маргарите", а Петр Пустота — с Иваном Бездомным. Сравним их почти идентичные реакции на врачей при первой встрече с ними. Иван Бездомный о Стравинском: "Он умен, — подумал Иван, — надо признаться, что среди интеллигентов тоже попадаются на редкость умные". Петр Пустота о Тимуре Тимуровиче: "Он определенно умен, подумал я. Но какой подлец". Соотношение образованного и простого читательских кругов в России совсем иное, нежели, скажем, в Соединенных Штатах. Россия — страна гораздо больше читающая, чем Америка. И я думаю, что в процентном отношении в России гораздо больше людей, которые опознают реминисценцию из Булгакова, чем в Америке тех, кто в сходном случае опознал бы цитату из Фолкнера или Томаса Вулфа. Но при этом в Америке гораздо больше читателей, которых покоробили бы стилистические проколы в начале романа, чем в России, где бульварная литература находится на таком запредельно низком уровне, что любой писатель, который хотя бы в состоянии правильно расставить знаки препинания, кажется уже Достоевским. 552 Другое соотношение массового и элитарного диктует и другую читательскую конъюнктуру, и другую писательскую стратегию. Все-таки тиражи пелевинских книг — десять тысяч экземпляров — не массовые (хотя было бы двадцать тысяч, и их можно было бы считать массовыми). Эти десять тысяч читателей Пелевина совсем не тс люди, которые читают Чейза, любовный роман, Тополя и Стивена Кинга. Мне представляется, что это прежде всего горожане от 20 до 40 лет, занимающиеся самым различным, но более или менее интеллектуальным трудом — компьютерщики (во всяком случае, прямо для них написана повесть "Принц Госплана"), гуманитарии (они оценят прежде всего рассказ "Хрустальный мир" и роман про Чапаева— эти два текста довольно близки по установкам), физики-химики (они, возможно, оценят повесть "Омон Ра", а глядишь, не побрезгуют и "Желтой стрелой"). И вот встает вопрос, действительно ли (как в случае с классическими текстами вроде "Имени розы" и "Pulp fiction"), чтобы оценить "Чапаева и Пустоту", можно не читать Булгакова или хотя бы примерно не представлять себе, что такое философия "Дао дэ дзин" (текста, в котором слово "пустота" — ключевое), дзэн-буддизм, "Алмазная праджняпарамита-сутра", учение Гурджиева о ложной личности, теория измененных состояний сознания, семантика возможных миров, философия виртуальных реальностей (на уровне, хотя бы немного превышающем уровень фильма "Косильщик лужаек") и даже метатеория сознания А. М. Пятигорского и М. К. Мамардашвили. И здесь возникает сугубо российский парадокс, в соответствии с которым, несмотря на то, что Пелевин без всякого сомнения читал "Дао дэ дзин" (поскольку он на него ссылается в романе) и, скорее всего, знает дзэн-буддизм по книгам Д. Судзуки, при этом он наверняка лишь понаслышке представляет, что такое измененные состояния сознания и семантика возможных миров, и уж точно не читал "Три беседы о метатеории сознания" (если я ошибаюсь, то буду только рад об этом узнать), и несмотря на то, что знание этих теорий как будто бы необходимо для того, чтобы построить такой текст, как рецензируемый, Пелевин, подобно любому талантливому русскому писателю, скорее просто чует их своим писательским чутьем. Ну хорошо, мы до сих пор говорили, так сказать, в со- 553 слагательном наклонении, потому что мы не знаем, что читал и чего не читал Пелевин, так же как мы не знаем, кто читает и кто как относится к Пелевину. Поговорим о том, что у нас есть, о тексте романа "Чапаев и Пустота". Мы признали, что, несмотря на все оговорки, это роман очень хороший, я бы сказал — адекватный времени своего появления. В чем же все это выражается? Одним из самых острых интеллектуальных кризисов в современной России можно считать кризис исторического сознания. Этот кризис был достаточно долгим, длится он примерно с 1988 г. и насчитывает несколько витков в своем развитии, как минимум три. Первый заключался в десакрализации официозной истории СССР: "Нам внушали то-то и то-то, теперь-то мы знаем, что все было наоборот — белые были хорошие, а красные плохие, а Сталин — то же самое, что Гитлер". Второй виток был реакцией на первый: "Позвольте, как же так — а Эйзенштейн? а Софроницкий? а "Белое солнце пустыни"? а Тынянов? а Витгенштейн, который в 1935 году стремился уехать из Англии в СССР?". На этом витке появилось стремление если не оправдать, то как-то понять "позорное прошлое". Третий виток, снимающий противоречие между первым и вторым, а стало быть, — мифологический (в понимании А. М. Пятигорского — см. миф): "Было не так и не иначе, мы не знаем, как было, и никогда не узнаем, логичнее всего представить, что объективно ничего не было, есть только настоящее и наши представления о так называемом прошлом, которые могут быть совершенно различными". Этот солипсистский взгляд на историю, который еще в начале века, не отдавая себе, видимо, отчета во всей его "восточности", высказывал Бертран Рассел, является по сути своей постмодернистским. Сигналом появления в России возможности именно такого отношения к истории явился выход пухлой книги А. Т. Фоменко, где история в целом рассматривается как цепь сплошных фальсификаций, совершаемых придворными историографами. В романе Пелевина изображена именно эта динамика — от первого витка к третьему. Вначале — развенчание советского мифа о фурмановско-васильевском Чапаеве и представление о том, что Чапаев будто бы только притворялся красным, а на самом деле был белым. Второй виток — реактивно-примиренческий — изображен в сценах в городе Алтай-Виднянске, где 554 красные и белые спокойно сидят в одном ресторане, а ссоры их носят сугубо личный характер. Третий — метафизический — виток разыгрывается в сцене, когда Петр пытается узнать у Чапаева, красный он или белый. Василий Иванович говорит Петьке, что не следует отождествлять суть вещей с их непостоянными признаками (красные, белые): "цвета" могут меняться, а субстанция вещей остается неизменной. Таким образом, был тот или иной человек красным или белым, несущественно, — это просто ярлыки: важно, что он был за человек — его суть, неизменная субстанция. Но это и есть уничтожение истории во имя мифологии, ибо история имеет дело с несущественным, со случайным, с эксцессом, а мифология — с закономерным, устойчивым, постоянным (Ю. М. Лотман). Поэтому история в романе превращается в балаган, в карнавал, функция которого является медиативной: карнавал снимает все противоречия — но это карнавал не бахтинский, а скорее пятигорско-мамардашвилиевский. То есть несерьезные исторические проблемы герои снимают серьезными рассуждениями о природе сознания в духе бесед еврейского и грузинского мудрецов Александра Моисеевича и Мераба Константиновича. Второй достаточно острый кризис, претерпеваемый современной Россией, — онтологический, или кризис реальности. Связан этот кризис со слишком быстро изменяющимися "стереотипами реальности", которые внушаются общественному сознанию, с быстро меняющейся "картинкой мира". Как сейчас никого в Москве не удивишь видом тысячи долларов или показом голых задниц и гениталий по государственному телевидению, так вряд ли кто удивится, если ему сказать, что жизнь — это сон, или то, что он видит, — это всего лишь иллюзия. Да, никто не удивляется, потому что языковые игры и речевые действия быстрее приспосабливаются к новой идеологии, чем к ней приспосабливается сознание, которое об этом не скажет, но может отреагировать неадекватно: депрессией, агрессией или суицидом. Вот так же и у Пелевина — обертка уже знакомая и потрепанная, а начинка вполне свежая и небезопасная. То есть важно не то, что герои романа пребывают в дурдоме (это застойное, об этом мы читали у Венедикта Ерофеева), и даже не то, что каждый из них "завернут" на чем-то виртуальном (это тоже относится к упаковке), важно другое. Что же другое? Каталог: data -> 2011 2011 -> Программа дисциплины «Российский и мировой рынок pr» 2011 -> Программа дисциплины Разработка управленческих решений для направления 080500. 62 «Менеджмент» 2011 -> Профессиональное самоопределение личности сущность профессионального самоопределения 2011 -> Агадуллина Елена Рафиковна 2011 -> Программа дисциплины «Основы социологии» 2011 -> Пояснительная записка. Требования к студентам Программа курса опирается на знания, полученные студентами-психологами при изучении всех предыдущих психологических дисциплин и особенно курсов 2011 -> Пояснительная записка. Аннотация 2011 -> Пояснительная записка Аннотация. Программа дисциплины «Психодиагностика» включает в себя : содержание дисциплины 2011 -> Программа дисциплины [Введите название дисциплины] для направления/ специальности [код направления подготовки и «Название направления подготовки» 2011 -> Индивидуальные ценности в структуре сознания Скачать 0.64 Mb. Поделитесь с Вашими друзьями:
|