С. П. Поцелуев политические парадиалоги

По мнению самого немецкого канала, эта передача убеди­тельно выражает «суть вещей». Модераторы кажутся «уперты­ми профи», чья задача состоит в том, чтобы своевременно на­пасть на след «горячих тем» и не уйти ни от одного спорного вопроса. Чтобы исключить о себе впечатление бульварной или желтой прессы, разработчики концепта программы подчерки­вали, что речь в ней идет о «чистых и честных журналистских расследованиях», которые, тем не менее, «делают политику ув­лекательным переживанием». Содержание тележурнала, после­довательно расширяясь, включало, прежде всего, политические и политически значимые темы. В отличие от других, выше упо­мянутых, передач в стиле конфротейнмента, ведущие «Лобового столкновения» имели за плечами более солидный журналист­ский опыт в качестве политических журналистов¹.

Общая структура «Лобового столкновения» была такова: в центре студии стоял большой стол, за которым оба модератора сидели на большом расстоянии друг против друга и снимались телекамерой в разных, быстро меняющихся ракурсах. Каждый из них произносил 2-3 предложения, бросая их, как мяч, оп­поненту. Тот отвечал столь же краткой тирадой, не лишенной смысловой меткости и остроты. Миссия обоих модераторов - в наступательно-конфронтационной манере выражать политиче­ски расходящиеся позиции в споре, используя при этом заго­товленные редакцией и хорошо продуманные тексты. Минимум импровизации говорит в данном случае скорее в пользу предмет­ности, чем беспредметности дискурса. Хотя каждое предложе­ние модераторов подготовлено заранее (в отличие от полных им­провизаций в передаче В. Соловьева), они искусно разыгрывают спонтанность общения. Каждый из них решительно занимают опредленную позицию по какому-то вопросу и четко, остроумно выражает свое мнение. Причем это мнение, как правило, проти­воречит мнению контрагента. Как следствие, позиции ведущих

шоу легко идентифицируются и прозрачны для зрителя. Четко были прописаны и политические роли ведущих. Один (Хаузер) считался консерватором, а другой (Кинцле) - социал-демокра­том. Каждый пытался в разговоре задеть и высмеять позицию своего противника. Себя они называли, не без самоиронии, «клоунами, заполняющими антракты в цирке информации»¹. Но как раз эта самоирония служит признаком существенно бо­лее серьезного дискурса «Лобового столкновения», чем дискурс соловьевских теледуэлей.

Согласно концепту передачи, речи модераторов «Frontal» касались актуальных событий и медийных сообщений, кото­рые, как предполагалось, зритель уже знает. Но ведущие стара­лись не повторять, а только обыгрывать общеизвестные вещи, продвигая вперед информирование публики. Причем делали они это в иронической и сатирической манере. Информация и развлечение таким образом сливались воедино, но не в ущерб просвещению. Укороченные диалоги, намеки и ирония функ­ционировали здесь как средство углубления дискурса. Обычно модераторы «Лобового столкновения» обращались к публике непрямым способом, т. е. посредством диалогической аргумен-тативной игры друг с другом. Но в определенный момент кто-то из них выходил из режима диалога с оппонентом и напрямую говорил к телевизионной публике. Это придавало диалогу моде­раторов развлекательность, к тому же постоянная смена непо­средственного адресата речи усиливала эффект парасоциально-го (и параполитического) общения.

Интересен и взаимный вербальный артобстрел, который уст­раивали модераторы в конце каждого выпуска передачи. Зри­телю предлагался хорошо написанный диалог, искусно комби­нировавший три формы аргументативно-языковой игры: игру в Pro-et-Contra, в вопросы и ответы и ролевую игру. Самоирония и переход на личности перемешивались здесь с ироничными оценками известных политиков, звезд шоу-бизнеса, СМИ, вклю­чая телевидение и даже собственный канал. Приведем пример такого рода заключительного диалога:

ХАУЗЕР. Еще вопросы, Кинцле?

КИНЦЛЕ. Да, Хаузер! А чем, собственно, объяснить, что ЦДФ любят больше других немецких каналов?

1. Seefilen G. (1996): Unterhaltung über alles. Oder: Infotainment im elektronischen Biedermeier // Medien und Erziehung. 1996. № 3. S. 141.

Это понятие насилия хорошо, во-первых, тем, что оно не ото­ждествляется с понятием власти и отличает в политике насиль­ственное принуждение от добровольного: правового (договор) и/ или патерналистского (авторитет) принуждения. Во-вторых, так понятое насилие не отождествляется со злой разрушительной силой или с агрессией как психологической (тип поведения) или политико-правовой (акт военной агрессии) характеристикой.

Такой взгляд на политическое насилие отвечает лингвистиче­скому повороту в обществознании и тесно связанной с ним крити­ке институционального дискурса. Уже X. Арендт придает важный диалогический смысл насилию, определяя его как «молчание, как действие силы без слов»³. Современный итальянский философ Джанни Ваттимо определяет насилие также в контексте диалога, как «принуждение кого-либо к молчанию», как «то, что мне пре­пятствует спрашивать дальше»⁴. Оба этих определения насилия предполагают определенный философский идеал политического, на который «покушается» насилие. У X. Арендт — это идеали­зированный античный полис, у Д. Ваттимо - постмодернистская «свобода интерпретаций». Но для научного анализа политического языка лучше, когда определение насилия не ориентируется на по­литический идеал и не строится по абстрактно-этической оппози­ции добра и зла.

Правда, в лингвистике определения речевой агрессии не­сколько разнятся по своим акцентам. По словам О. Н. Быковой, агрессия как форма речевого поведения нацелена на «оскорб­ление или преднамеренное причинение вреда человеку, группе людей, организации или обществу в целом. Речевая агрессия мотивирована агрессивным состоянием говорящего и зачастую преследует цель вызвать или поддержать агрессивное состояние

адресата».¹ Здесь, как видим, автор трактует речевую агрессию как проявление соответствующего психического состояния го­ворящего.

В других определениях, напротив, подчеркивается мораль­но-правовая сторона этого феномена. Несколько модифицируя определение О. Н. Быковой, Ю. А. Пеленкова видит в речевой агрессии «способ намеренного речевого воздействия на прямого или косвенного адресата с целью его дискредитации, оскорб­ления (унижения чести и достоинства), который (способ) осу­ществляется использованием инвектив, грубого просторечия и жаргона, наклеивания ярлыков и других пейоративных средств языка»².

При всех различиях в акцентах, оба приведенных определе­ния подчеркивают совершенно осознанный, целенаправленный характер деструктивного воздействия речевой агрессии на ад­ресата. Этот момент в особенности акцентирует Ю. А. Пеленко­ва. По ее словам, характерные для вербальной агрессии оскор­бительность и дискредитация состоят в умышленных речевых действиях, унижающих честь и достоинство адресата, ведут к умалению его авторитета и т. п.³. Здесь, на наш взгляд, проле­гает существенное отличие вербального насилия от вербальной агрессии. Насилие в языке не обязательно сопряжено с деструк­тивным воздействием на адресата, тем более, с сознательным стремлением такого воздействия.

Приведенные трактовки насилия и агрессии в языке (в раз­говоре) не всегда совпадают с понятием вербального насилия, развиваемого юристами и юрислингвистами.

Так, по словам Б. Я. Шарифуллина, «языковая агрессия и языковое насилие (а также языковое манипулирование, язы­ковая демагогия и т. п.) рассматриваются как формы речево­го поведения, негативно воздействующие на коммуникативное взаимодействие людей, поскольку они направлены всегда на минимизацию и даже деструкцию языковой личности адреса­та, на его подчинение, манипулирование им в интересах авто-


1. Там же.

2. Galtung J. Strukturelle Gewalt. Beitrage zur Friedens- und Konfliktforschung. Reinbek bei Hamburg: Rororo, 1975. S. 8.

3. Капустин Б. Г. К понятию политического насилия (фрагмент книги) // По­лис (виртуальное эссе): http://www.politstudies.ru/universum/esse/13kap.htm. 4. Ваттимо Д. Насилие - это то, что препятствует задавать вопросы // Ин­декс/Досье на цензуру. 1998. № 6. С. 28-29.

306

1. Быкова О. Н. Речевая (языковая, вербальная) агрессия // Теоретические и прикладные аспекты речевого общения. Красноярск: Красноярск, ун-т, 1999. Вып. 1 (8). С. 22.

2. Пеленкова Ю. А. Механизмы речевой агрессии в современной российской прессе // Речевое общение (Теоретические и прикладные аспекты речевого общения). Красноярск: Красноярск, ун-т, 2006. Вып. 5-6 (13-14). С. 178. 3. Там же. С. 179.

307

«Юридическую подоплеку» имеет для Б. Я. Шарифуллина и понятие речевого насилия. Последнее он тоже рассматривает как форму психического деструктивного воздействия на адре­сата с помощью речи. Автор, по сути, отождествляет вербаль­ную агрессию с вербальным насилием и в аспекте практической юридической практики. Он пишет, что «в принципе, любой гражданин Российской Федерации может обратиться с иском против государства в целом, если оно, по его мнению, нанесло ему оскорбление или причинило какой-либо вред посредством языковой агрессии (или языкового насилия)»⁴.

Если согласиться с такой трактовкой речевого насилия, тогда все случаи теледебатов с участием Жириновского можно делать объектом судебного разбирательства. Ведь дискурс таких диало­гов полон инвективных приемов в виде прямых или косвенных оскорблений, навешивания ярлыков, чудовищных и необосно­ванных обвинений, немотивированных прерываний, ответов вопросом на вопрос, использования вульгаризмов вплоть до от­кровенного хамства, тяжких угроз и т. д. Все это тоже направ­лено «на минимизацию и даже деструкцию языковой личности адресата, на его подчинение, манипулирование им в интересах автора высказывания»⁵.

Анализ феномена речевой агрессии в юрислингвистике берет за точку отправления юридическое видение конфликта. Это хоро­шо заметно уже по терминологии такого анализа. Н. Д. Голев, к примеру, пишет о речевых вариантах воровства, мошенничества,

1

хулиганства и даже убийства¹. Впрочем, и Р. Барт писал в свое время о «языковом терроре» и «дискурсивном оружии»². Однако такая квалификация языковых явлений остается по сути своей метафорической и не может служить прямым каналом вхожде­ния в правовую практику.

Б. Я. Шарифуллин не только отождествляет языковую аг­рессию с языковым насилием, но и ставит в один ряд с ними языковое манипулирование и языковую демагогию. Получает­ся, что любая речевая демагогия тоже направлена на деструк­цию языковой личности адресата, на его подчинение в интере­сах автора высказывания. Такая трактовка приходит в проти­воречие с лингвистическим пониманием языковой демагогии. А. Д. Шмелев - как мы уже упоминали выше - понимает под ней приемы непрямого воздействия на речевого партнера, когда внушаемые идеи не высказываются прямо, а навязываются на микроуровне языковых единиц³. Из этого определения вполне вытекает манипулятивная функция языковой демагогии. Одна­ко не всякую манипуляцию можно квалифицировать как вер­бальное насилие, тем более, как агрессию в языке.

Вопрос можно сформулировать так: следует ли считать язы­ковую демагогию одним только вербальным насилием или про­явлением вербальной власти как таковой? Скорее, верно по­следнее, и нам надо в известной мере реабилитировать репута­цию демагогии в речевой практике. Демагогия на уровне макро­образований смысла и языка (т. е. внушение идей посредством необоснованных суждений, софизмов и псевдоаргуменитов, а также лести, театральных приемов и т. п.) существенно отлича­ется от демагогии на уровне языковых единиц. В первом случае идет (объявленная) борьба за власть, во втором случае - неявное установление власти на микроуровне общения. Но это не следу­ет понимать только как хитрый прием манипуляторов или как форму насилия; прежде всего, речь идет о властных потенциях языка как такового, точнее, языковой игры.

Языковая игра понимается лингвистами как спонтанное языковое творчество, которое выражается в нарушении семан-

1. Голев Н. Д. Правовое регулирование речевых конфликтов и юрислингвисти-ческая экспертиза конфликтогенных текстов // Правовая реформа в Рос­сийской Федерации: общетеоретические и исторические аспекты: межвузов­ский сборник статей. Барнаул: Изд-во АГУ, 2002. С. 110-123. 2. Барт Р. Война языков // Избранные работы: Семиотика, Поэтика. М.: Про­гресс, Универс, 1994. С. 538. 3. Булыгина Т. В., Шмелев А. Д. Языковая концептуализация... С. 461.