С. П. Поцелуев политические парадиалоги

А. Д. Шмелев подчеркивает, что в основе всего разнообразия приемов языковой демагогии лежит один и тот же механизм: навязываемые адресату мнения «подаются как данность, обсу­ждать и тем более отрицать которую просто глупо»². Именно эта практика есть типичное упражнение власти наименова­ния, а не насилия в языке. «Язык, - по глубокому замечанию П. Бергера и Т. Лукмана, - предусматривает фундаменталь­ное наложение логики на объективированный социальный мир. Система легитимации построена на языке и использует язык как свой главный инструмент»³. В этом заключен исходный властный потенциал языка. По словам П. Бурдье, властвуют в языке те, «кто является обладателями монополии на офици­альную номинацию, на "правильную" классификацию, на "пра­вильный" порядок»⁴.

Необходимость в насилии со стороны языковой власти (как и любой другой власти) возникает в случае, когда ставится под вопрос ее легитимность. А откуда возникает этот вопрос? «Из

¹ Санников В. 3. Русский язык в зеркале языковой игры. М.: Языки русской
культуры, 1999. С. 37.

² Булыгина Т. В., Шмелев А. Д. Языковая концептуализация... С. 477.

³ Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности (Трактат по
социологии знания). М.: Асайеггна-Центр, Медиум, 1995. С. 109.

⁴ Бурдье П. Социология политики. М.: Socio-Logos, 1993. С. 76.

310

самой возможности спрашивать, ставить под вопрос, из разрыва с доксой, которая воспринимает обычный порядок как сам по себе разумеющийся», - замечает Бурдье¹.

Это верно, что насилие есть только один из способов властно­го принуждения. Но власть - это не только актуальное насилие, но и сама возможность его. Это - пространство принуждения, его поле, его ситуативный контекст. Власть прежде всего кон­струирует реальность, в которую оно помещает подвластного как в клетку, даже если эта клетка большая и роскошная. Впрочем, метафора «поля» подходит здесь лучше: власть, очерчивающая границы своего властвования, как бы искривляет пространство обычной коммуникации, порождая в нем, как в кэрролловской стране чудес, нелепицы и парадоксы.

В языке эта «клетка» или «рамка» властной реальности выражается, прежде всего, в наименованиях, определениях, классификациях и т. п. Все эти приемы имеют одно общее: они фиксируют, полагают, устанавливают. А именно, полага­ют границы, пределы, рамки дискурса. Причем полагаются границы и рамки, в нарушение которых можно играть. В этом смысле власть в языке полностью отвечает классическому при­меру Э. Канетти, каким он иллюстрирует отличие власти от насилия².

Но власть может быть еще более позитивной, чем даже в примере Канетти. Власть не просто ограничивает, запрещая и насилуя, но она нечто дает, к чему-то подталкивает, что-то инициирует, провоцирует и — тем самым — ограничивает. Этот постулат биовласти становится в постиндустриальную эпоху очевидным, но он работал и раньше. Р. Барт резонно заметил в своем анализе языковой власти, что «сущность фашизма не

¹ Там же. С. 77.

² «Кошка, поймавшая мышь, осуществляет по отношении к ней насилие.
Она ее настигла, схватила и сейчас убьет. Но если кошка начинает играть
с мышью, возникает новая ситуация. Кошка дает ей побежать, прегражда­
ет путь, заставляет бежать в другую сторону. Как только мышь оказыва­
ется спиной к кошке и мчится прочь от нее, это уже не насилие, хотя и
во власти кошки настичь ее одним прыжком. Если мышь сбежала вовсе,
значит, она уже вне сферы кошкиной власти. Но до тех пор, пока кошка в
состоянии ее догнать, мышь остается в ее власти. Пространство, пере­
крываемое кошкой, мгновения надежды, которые даны мыши, хотя кошка
при этом тщательно за ней следит, не оставляя намерения ее уничтожить,
все это вместе - пространство, надежду, контроль и намерение уничтоже­
ния - можно назвать подлинным телом власти или просто властью». См.:
Канетти Э. Масса и власть. М.: Ad marginem, 1997. С. 304-305.

311

в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто»¹.

Тем самым становится более понятным отличие власти от насилия в языке. Даже если понимать манипуляцию посред­ством языковых игр (языковой демагогии), как «эквивалент насилия в условиях массового общества», это никак не проти­воречит пониманию властного принуждения как формы взаи­модействия и сотрудничества².

Когда Р. Барт в духе леворадикальной борьбы «против всех разновидностей власти», причем власти как «паразитар­ном наросте на транссоциальном организме», утверждает, что «всякая классификация есть способ подавления»³, он освеща­ет только одну сторону языковой власти. Имена, концепты, классификации и другие мыслеречевые средства именно по­тому и могут подавлять, что способны давать средства для осмысления и восприятия мира. Впрочем, и сам Барт хорошо это понимал, усматривая власть в самой способности владеть фразой: «быть сильным — значит прежде всего договаривать до конца свои фразы»⁴.

В этом смысле, изменение рамки разговора (переход на мета-уровень) или резкое изменение темы разговора в поль­зу ведущего ток-шоу стоит отнести к актам его власти, но не к актам насилия как такового. Так, гость ток-шоу находится в поле власти его хозяина, поскольку хозяин может менять коммуникативную рамку беседы, а гость - не может, ибо у него нет на это права. Если он, тем не менее, попытается это сделать (как гость) — он будет речевой экстремист. Он совер­шит акт языковой агрессии (не речевой, а именно языковой, или коммуникативной, потому что суть здесь не в словах, а в их коммуникативном обрамлении). Когда же хозяин изменяет рамку, но не нарушает конверсационных прав гостя, он про­сто упражняет свою (законную) власть, но не совершает акта речевой агрессии.

К тому же изменение рамки в пользу хозяина только по­тенциально, а не актуально уменьшает альтернативы речевого

¹ Барт Р. Лекция // Избранные работы: Семиотика, Поэтика. М.: Прогресс,
Универс, 1994. С. 549.

² См. анализ этого сюжета: Макаренко В. П. Русская власть (теоретико-со­
циологические проблемы). Ростов н/Д: Изд-во СКНЦ ВШ, 1998. С. 59-60.

³ Барт Р. Лекция... С. 548.

⁴ Барт Р. Война языков... С. 539.

312

поведения гостя. У последнего всегда есть возможность обойти (обыграть) эту рамку или незаметно ее трансформировать. На­силие со стороны хозяина шоу возникает в том случае, когда, например, он резко прерывает гостя или отпускает в его адрес уничижающую реплику, или использует грубый прием речевой демагогии. Однако не любое насилие хозяина шоу является в данном случае агрессий. Ведь оно может выполнять и чисто по­лицейскую функцию - пресекать агрессивное поведение гостя.

Как и в макрополитике, в микрополитическом простран­стве языка (разговора) тоже есть свое безвластие и свое без­законие. Это ситуация, когда очевиден дефицит координации участников разговора: одновременные старты выступлений, накладывание реплик друг на друга и т. п. Виной тому слу­жит модератор: его почтительность (страх) перед участниками, неспособность использовать логические и речевые средства для обозначения и выдерживания рамок дискуссии и т. д. В поли­тических ток-шоу нередко случается так, что их ведущий(ая) не выполняет своих властно-речевых функций. В результате один из гостей шоу может перехватить у модератора комму­никативную власть и учинить «речевую расправу» над своим оппонентом.

Отсюда ясно отличие вербального насилия от вербальной аг­рессии: вторая представляет собой вид противозаконного пове­дения в коммуникативном пространстве.

До этого наши попытки развести понятия вербального (кон-версационного) насилия, власти и агрессии молчаливо предпо­лагали, так сказать, серьезный разговор о политике. Но что счи­тать «серьезным» в политических разговорах? Вопрос отнюдь не тривиальный, если учесть, что диалоги о политике в стенах парламентов или на подиуме телевизионных передач часто весь­ма похожи на карнавальную игру, к тому же с постмодернист­ским оттенком.

Ключевой вопрос, который здесь встает: вправе ли мы назы­вать вербальной агрессий то, что фактически является игрой в такую агрессию? Ведь именно этот случай типичен для поли­тических парадиалогов. Очевидно одно: вербальную агрессию нельзя рассматривать в качестве таковой без учета реальных интенций участников соответствующей коммуникации, ее рам­ки, ее конкретного социального контекста.

Очень ярко игровой статус вербального насилия и агрессии обнаруживается в политических ток-шоу, выстроенных в жанре

313

Заметим, что вербальная агрессия, которой подвергаются участники ток-шоу в стиле конфронтейнмент, носит не только личный, но и структурный характер³. В серьезных ток-шоу гос­ти имеют право завершить свою мысль, а другие участники дис­куссии обязаны их выслушать. Когда же гость далеко уходит от темы разговора или прибегает к нечестным приемам ведения спора, он может быть прерван модератором. В этом случае нет вербальной агрессии, хотя есть вербальное насилие. А вот если модератор, злоупотребляя своими правами, отвечающими жан­ру ток-шоу, перебивает не понравившегося ему гостя, он совер­шает акт личной языковой агрессии.

Но в конфротейнменте мы имеем нечто большее. Здесь моде­ратор систематически ведет себя как коммуникативный хули­ган: он бесцеремонно перебивает реплики своих гостей, отпус­кает в их адрес иронические или откровенно оскорбительные замечания, жесты и т. п. Это — типичный пример структурной речевой агрессии, задаваемой самим жанром ток-шоу. Поэтому те политики, которые недооценивают этот (рамочный) момент или не способны играть по правилам инфотейнмента, рискуют оказаться в глупом положении «мальчиков для битья». Может показаться, что для государственных чиновников перспектива участия в таких шоу должна иметь фатальные последствия для имиджа. Однако дело так просто не обстоит.

Ведь если акты вербального насилия предсказуемы для участников разговора, если такое насилие есть предполагаемая часть ток-шоу, то можно ли в этом случае вообще говорить о насилии и «негативных последствиях для имиджа»? Вопрос, -подчеркивает Лугинбюль, - тем более, закономерен, если учесть,

1

что принимающие участие в ток-шоу политики прекрасно зна­ют свои (сценические) роли и получают политическую выгоду от их исполнения. Как можно говорить о вербальном насилии, если сомнительно, что слова на самом деле ограничивают здесь чьи-то разговорные права?¹

Сам Лугинбюль считает, что вербальное насилие в рамках конфротейнмента есть, но это инсценированное (staged) наси­лие, поскольку оно исполняется для публики и в дискуссиях, понятых как «конверсационная игра»². В центре этой игры сто­ят не предметные политические вопросы, а сама борьба, ее зре-лищность. Вербальное насилие выступает здесь частью зрелища. Тем самым оно вообще выводится из сферы действия политико-правовой категории насилия, но выводится играючи, сохраняя видимость присутствия в сфере серьезного дискурса.

Но если вербальное насилие - как в случае конфронтейн-мента — является только игрой, что считать тогда критерием настоящего (серьезного) вербального насилия в политике? Из определения конверсационного насилия, как оно дается в лин­гвистике (ограничение конверсационных прав и ролей участ­ников разговора посредством языковых манипуляций), нельзя прямо вывести, чем отличается настоящее, серьезное ограни­чение этих прав от их игрового редуцирования. Впрочем, как мы упоминали выше, в этом формализме лингвистической де­финиции насилия Лугинбюль видит скорее его достоинство, чем недостаток.

Однако политическую науку такая абстрактность в понима­нии языкового насилия и языковой агрессии вряд ли может удовлетворить. Даже если насилие и агрессия в политических дебатах инсценированы (и в этом смысле фиктивны), они имеют вполне серьезный смысл в более широком политическом кон­тексте. Политики нередко участвуют в политических ток-шоу не для того, чтобы формировать общественное мнение или ис­кать возможный консенсус по реальным проблемам общества. Скорее, их целью является продвижение их собственных мне­ний, их партий, их персон. Даже инсценированная клевета на политического недруга выгодна всем участникам словесного «поединка», если она эстетически убедительна. Главное, чтобы избиратель проголосовал в твою пользу, и не важно, какими

¹ Ibid. P. 1386.

² Ibid.

315

В политических режимах или ситуациях, где решение соци­альных проблем не практикуется, но симулируется, инсцениро­ванные дебаты с их фиктивной агрессивностью востребованы в большей мере, чем реальный конфликт политических позиций, вынесенный на суд миллионов зрителей. Удовлетворительное и продуктивное обсуждение различных политических позиций оказывается в таких шоу-разговорах невозможным, а их пуб­лика скорее заинтересована в самом факте вербального сраже­ния, чем в сути стоящих за ним политических и социальных проблем. В этом выражается злокачественная сторона конфро-тейнмента: он переключает внимание общественности с поли­тических вопросов на их спортивно-развлекательный аспект, производя тем самым эстетическую симуляцию политики.

Еще один важный вывод, к которому приходит М. Лугинбюль в своем анализе ток-шоу «Арена» и аналогичных ему передач, касается единства интересов, которые преследуются гостями и «хозяевами» политических ток-шоу в стиле конфротейнмент. Не только ведущий (хозяин) шоу ответственен за агрессивную ат­мосферу программы; за нее ответственны и политики, ибо они тоже извлекают выгоду из этой атмосферы. Факт взаимовыгод­ного сотрудничества политиков и телевидения показывает, что политическая система не только отвечает требованиям массме-диа, но и сознательно использует их в качестве платформы для символической политики. Это создает тот медийно-политиче-ский симбиоз, который лежит в основе феномена politainment¹.

3.4.5. Парадиалог как вербальная дуэль и вербальный потлач

Приведенный выше пример немецкого ток-шоу «Лобовое столкновение» как позитивного (в нашей системе этических и политических координат) концепта confrontainment не следует понимать в том смысле, что другие, также рассмотренные нами, концепты этого жанра (или стиля) не имеют права на существо­вание и должны быть преданы анафеме. Такой тип состязатель-

ного дискурса слишком распространен, чтобы быть случайным, и он выполняет важные культурные функции, которые надо учитывать хотя бы в общих чертах.

В этом смысле симптоматично, что Э. Гесс-Люттих как автор, специально анализирующий псевдоаргументативные практики, становится в известном смысле на их защиту. Сегодня, - пи­шет он, - часто можно слышать, что парламентские дебаты не соответствуют благородным принципам рационального дискур­са и умной аргументации, превращаясь в сплошной спектакль. Но эта точка зрения, - продолжает немецкий лингвист, — не замечает, что публичные дебаты ни в коем случае не являют­ся тривиальным феноменом наших дней. Зрелищный характер всегда был присущ ритуалу дебатов с момента их возникнове­ния¹. Гесс-Люттих приводит в качестве примеров такого рода спор партий на афинской агоре и римском форуме, который дополнялся популярными зрелищами фиктивных «вербальных сражений» вне официального политического пространства. Де­баты, - подчеркивает Гесс-Люттих, - всегда были и остаются формой «противодействия посредством взаимодействия, эстети­ческой структурой, о которой шла речь уже в "Песни о Нибе-лунгах"»².

Факт остается фактом: как бы этика и логика ни крити­ковали «клинику» пара- или псевдодиалогов, эстетика часто оказывается на их стороне. Люди хотят это видеть и получать от этого удовольствие. Конечно, политическая наука и филосо­фия имеют все основания, чтобы забить здесь тревогу: именно эти эстетические слабости человеческой натуры чудовищно экс­плуатируются политическими и прочими авантюристами. Как известно, люди часто обманываются не потому, что чего-то не знают, но потому, что хотят быть обманутыми. В случае па-радиалогов это подтверждается весьма солидным культурным и этнографическим материалом, из которого мы приведем здесь несколько примеров.

Телевизионные ток-шоу с их обилием парадиалогов отмече­ны явной ритуализацией. Хотя здесь она выполняет не сакраль­ную, а состязательно-эстетическую функцию, ритуализация в любом случае смягчает железную поступь логического аргумен­та. Тем самым здесь оказывается относительным проигрыш (и

1. Dörner A. Politainment. Politik in der medialen Erlebnisgesellschaft. Frankfurt am Main.: Suhrkamp, 2001.

1. Hess-Lüttich E. (Pseudo-)Argumentation... P. 1362. ² Ibid.

316

317

выигрыш) в аргументативной игре, отвечающей нормальному диалогу. Если мы отступим немного назад от эры телевидения в эпоху средневековой Европы, то обнаружим «контраналог» (то, что немцы удачно называют Gegenstiick) парадиалоговой комму­никации в католическом ритуале канонизации святых, а имен­но, в диспуте с advocatus diaboli.

В традиционном контексте игровому смыслу advocatus diaboli противостоял серьезный, даже сакральный смысл advocatus Dei. Вся речевая ситуация, в которой эти термины употреблялись в католицизме, представляла собой серьезный ритуал канониза­ции нового святого, который проходил в форме диспута между двумя сторонами. При этом одна сторона спора, «адвокат Бога», превозносила достоинства канонизируемого, а другая, «адвокат дьявола» - его недостатки, выступала с возражениями. Общий контекст был таков, что адвокат дьявола с самого начала не имел никаких шансов победить в споре; его функция - чисто символическая; «дьявольская сторона», как военный трофей в первобытном ритуале, использовалась для внушения (а не до­казательства!) идеи о необходимости канонизации. Тем самым «адвокат дьявола» служил в этом ритуале более общей идее превосходства католической веры над всеми «силами зла». В этом именно смысле выражение advocatus diaboli стало крыла­тым: оно обозначает защитника безнадежного (нелепого, всеми отвергаемого) воззрения или дела, в которое не верит даже сам защищающий его.

Если теперь сравнить этот состязательный спор адвокатов бога и дьявола с парадиалогами из современных ток-шоу, то последние окажутся полной инверсией смысла католического ритуала. В обряде канонизации святого даже адвокат дьявола работает на Бога как общую позитивную ценность, всеми раз­деляемую. В парадиалоге, напротив, даже advocatus Dei ока­зывается персонажем чисто дьявольской свистопляски идей и принципов. И если в религиозном ритуале все адвокаты в конечном счете оказываются божьими слугами, в том числе и advocatus diaboli, то в парадиалоге все персонажи, в том числе и с миссией advocatus Dei, обнаруживают речевое и мысли­тельное поведение, которое обычно (причем не только в хри­стианстве) приписывается дьявольским силам. В этом смысле парадиалог есть как бы часть ритуала, предназначенного для случая возведения какого-то банального черта в ранг высших дьявольских сил. И все его участники - это как бы слуги дья-

318

вола, один из которых берет на себя ироническую роль адво­ката Бога.

Если рассматривать ток-шоу в стиле инфо- и конфротейн-мента в более широком, не только европейском, культурном контексте, то их смело можно отнести к феномену, который лингвоантропологи называют вербальными дуэлями.

Питер Фарб определяет вербальную дуэль как свойственное любой культуре состязательное использование языка в фокуси­рованных взаимодействиях (интеракциях). Он пишет, что боль­шинство людей «бессознательно дерутся на дуэли даже во время по видимости случайной беседы, как это часто можно наблюдать на публичных собраниях, где люди озабочены не столько тем, чтобы обмениваться информацией с другими присутствующи­ми, сколько тем, чтобы утверждать по отношению к ним свое превосходство»¹.

Конечно, любая остроумная и занимательная беседа содер­жит некоторые элементы вербальной дуэли. При этом состя­зательный элемент, присущий таким диалогам, как правило, не осознается и не формализуется. Однако вербальная дуэль в точном и собственном смысле этого культурантропологического термина есть, по словам Джона Макдауэлла, соревновательное использование языка в границах игровой (game) структуры и с правилами, которые кодифицированы и достижимы для ее участников. Спонтанные повседневные беседы сюда не входят. Речь идет о ряде необычных интеракционистских практик, ко­торые исполняются как публичные события, с четко ограничен­ным набором ролей².

Дискурс вербальной дуэли выступает при этом предметом оценки - как у самих дуэлянтов, так и у публики. В некоторых традициях выигравшие и проигравшие дуэль определяются по­средством формализованных судейских критериев. В других случаях практикуемое в состязании ранжирование остается имплицитным. С культурно-политической точки зрения важно, что вербальная дуэль существует внутри системы правил, за-действующей процесс оценки, который ранжирует участников

¹ Farb P. Word play: What happens when people talk? New York: Alfred A. Knopf,
1974. P. 95.

² McDowell J. Verbal Dueling // Handbook of discourse analysis. Vol. 3:
Discourse and Dialogue. T. A. van Dijk (ed.). London - Tokyo: Academic
Press, 1985. P. 203.

319

дуэли и тем самым движется в сторону создания социальной иерархии¹.

Американский антрополог Гарри Госсен, анализируя вер­бальные дуэли у мексиканских индейцев Чамула, отмечает, что два игрока входят в дуэль как аномальные существа, но в ходе соревнования становятся ранжированными социальными сущ­ностями. При этом вербальная дуэль «создает доминирующее чувство солидарности среди игроков»². В центре такой вербаль­ной дуэли стоит «соревновательный дух» (competitive ethos). Иг­роки представляются как противники в военно-спортивном по­единке, хотя повод, с которого этот поединок начинается, обыч­но есть пустая выдумка, только позволяющая затеять игру. При отсутствии этих стереотипных ролей вербальная дуэль быстро эволюционирует во что-то другое: в эскалацию враждебности вплоть до драки или просто в разрыв общения³.

Как видим, практика вербальных дуэлей, описанная этно­графами и культурантропологами, обнаруживает то же самое уникальное смешение игры как состязания (game) и игры как эстетического творчества (play), смешение, которое мы уже от­мечали при анализе теледуэли Жириновский-Проханов.

Аналогичную черту вербальных дуэлей отмечают и амери­канские антропологи Марсия Хердон и Норма Маклеуд, кото­рые исследовали мальтийскую вербальную (певческую) дуэль spirtu pront (буквальное значение: находчивый, сообразитель­ный). Правила этой дуэли сконструированы так, что певцы на самом деле не могут оскорбить друг друга, хотя кажется, что они только этим и заняты⁴. Вообще-то spirtu pront - это наибо­лее распространенный сегодня субжанр мальтийского песенного фольклора. Вот как описывает эту практику британский этно­лог Филипп Чиантар: «Spirtu pront - это импровизированная певческая дуэль, которая развивает раунд из серии аргументов, создаваемых самими певцами в ходе сессии. Каждая сессия мо­жет включать от двух до шести певцов, что зависит от того, сколько из них пожелало принять участие в данной сессии. Ар­гументы развиваются по очереди в форме дуэта и (как в фехто-

вании) на основе укола и ответного укола... Коль скоро сессия открывается, никто из певцов не может покинуть пространство игры или освободить место для другого участника, но должен оставаться в дуэли до конца сессии»¹.

Еще одна важная черта, характеризующая вербальную дуэль как культурно-антропологический феномен - это своеобразное единство коммуникативного соперничества и сотрудничества. Дж. Макдауэлл убедительно показывает это на материале риту­ального языка индейцев Kamsa, проживающих в колумбийских Андах. Здесь участники словесного поединка взаимно стимули­руют свое красноречие, заявляя смело и решительно свою по­зицию. Они «гнут свою линию», не очень-то уважая нормы и правила обычного дискурса Kamsa².

Эти этнографические примеры позволяет предположить, что корни политического инфо- и конфротейнмента надо искать не только в актуальной культурно-политической ситуации совре­менных обществ, они залегают гораздо глубже. Это требует от нас, на первый взгляд, известной терпимости, например, к ха­рактерной для конфротейнмента вербальной агрессии, часто вы­раженной грубой руганью или грубой похвалой. Как замечает Й. Хейзинга, «форма состязаний в похвальбе и хуле занимает особое место в самых отличных друг от друга культурах», и добавляет: «Достаточно вспомнить поведение маленьких маль­чишек, чтобы априори квалифицировать эти бранные турниры как форму игры»³. Такого рода состязания Хейзинга связывал с явлением потлача, точнее, с таким важным его элементом, как состязанием в истреблении своего имущества.

В качестве примеров «вербального потлача» голландский философ анализировал древнеарабские состязания в хуле и по­хвальбе, китайские словесные баталии, древнеисландские «вра­ждебные песни» и т. д. Но особенно удивительной оказывается схожесть парадиалога вроде теледуэли Жириновского и Проха­нова с барабанными боями эскимосов.

Эти бои представляют собой, по Хейзинге, архаическую фазу словесного поединка как игровой формы судопроизводства. Ис-


¹ McDowell J. Verbal Dueling... P. 206-207.

² Gossen G. H. Verbal Dueling in Chamula. In Speech Play: Research and
Resources for the Study of Linguistic Creativity. Philadelphia: University of
Pennsylvania Press. P. 141.

³ McDowell J. Verbal Dueling... P. 208-209.

⁴ См.: Herndon M., McLeod N. Music as Culture. Darby, Pa.: Norwood Editions,
1980.

Каталог: Library
Library -> Лингво-страноведческий аспект видеосерии
Library -> Психологических наук, профессор О. Л. Карабанова; доктор психологических
Library -> Психолингвистики
Library -> Занятие по теме «Идентификация конфликтов» (решение ситуационных задач) Занятие Тема: «Сущность конфликта и его причины»
Library -> М. В. Ломоносова юркина Л. В. Методы психологических и педагогических исследований москва 2006 ббк -15 в 24 Юркина Л. В. Методы психологических и педагогических исследований Учебное пособие
Library -> История психологии” (А. Н. Ждан, 2001 г.)
Library -> Гештальтпсихология
Library -> Н. В. Ильина факторы, влияющие на выбор канала и средства деловой коммуникации

Скачать 5.45 Mb.

Поделитесь с Вашими друзьями: