С. П. Поцелуев политические парадиалоги

1. Дискуссию историков науки о степени и характере этой близости мы остав­ляем без внимания.

2. Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка: Основные проблемы социо­логического метода в науке о языке // Философия и социология гуманитар-

₃ ных наук. СПб.: Аста-пресс ltd, 1995. С. 312.

Шерба Л. В. Восточно-лужицкое наречие. Петроград, 1915. Т. 1. С. 3. Цит. по: Якубинскии Л. П. Язык и его функционирование. Избранные работы.

₄ М.: Наука, 1986. С. 31.

Щерба Л. В. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании // Языковая система и речевая деятельность. Л.: Наука, 1974. С. 36.
47

зу» и даже «лишь бы», «как бы», «как попало»; только в неко­торых особых случаях, которые и осознаются нами как особые, мы констатируем при диалоге обдумывание, выбор и т. д.»¹. По мнению Якубинского, диалогическая форма способствует умень­шению значения речевых элементов в общем порядке межчелове­ческого взаимодействия, а также протеканию речи вне контроля внимания и сознания².

Кстати, именно от этих свойств разговорного диалога оттал­кивался, со ссылкой на Шербу и Якубинского, Л. С. Выготский в своем анализе внутренней и эгоцентрической речи ребенка (об этом мы еще будем говорить подробнее). Выготский подтвер­ждает, что с психологической точки зрения диалог является первичной формой речи, тогда как монолог представляет более сложную речевую форму, исторически развившуюся позднее, чем диалог. Письменная речь, - по словам Выготского, - с са­мого начала связана с сознательностью и намеренностью, тогда как диалог всегда заключает в себе возможность недосказанно­сти (сокращенности), т. е. «неполного высказывания, ненужно­сти мобилизации всех тех слов, которые должны бы были быть мобилизованы для обнаружения такого же мыслимого ком­плекса в условиях монологической речи. В противоположность композиционной простоте диалога монолог представляет собой определенную композиционную сложность, которая вводит ре­чевые факты в светлое поле сознания, внимание гораздо легче на них сосредоточивается»³.

Указанные свойства диалогической речи нам непременно надо иметь в виду и не смешивать их со специфическими черта­ми псфадиалога, который в известном смысле паразитирует на данных свойствах, доводя их до коммуникативного абсурда и нонсенса. Но автоматизм, спонтанность, сокращенность диало­говой речи важно акцентировать и в методологическом смысле.

1

3. Выготский Л. С. Мышление и речь. 5-е изд., исправленное. М.: Лабиринт, 1999. С. 316-317.

Это следует делать ввиду недостаточного внимания к этим ас­пектам речи в лингвистических теориях, ориентированных на модели логической семантики и на монологическую речь.

Эти модели принципиально недостаточны для описания праг­матики диалога, на что указывали многие западные и отечест­венные лингвисты¹. И самый общий их недостаток состоит в пре­небрежении тем, что академик Л. В. Щерба называл «отрица­тельным языковым материалом»². Он имел в виду всякого рода «неудачные» высказывания, с которыми традиционная лингвис­тика отказывалась иметь дело под предлогом «так не говорят». Но они, - резонно замечал Л. В. Щерба, - образуют очень важную часть реальной речи. И хотя в последние десятилетия интерес к речевым аномалиям существенно возрос (не без влияния, помимо прочего, работ Н. Хомского), все же до сих пор этот интерес глав­ным образом ограничивался аномалиями внутри отдельных пред­ложений, т. е. по преимуществу семантическими аномалиями.

Исключением из этого является теория коммуникативных неудач, развиваемая, в частности, и отечественными лингвис­тами (мы еще вернемся к этому сюжету). Заметим, что с чис­то «нормативистской» позиции парадиалоговая коммуникация тоже представляет собой сплошную неудачу с пометкой «так не следует вести разговор». Но фактически парадиалог играет важную роль в реальной политической коммуникации. Соот­ветственно, анализ парадиалогического дискурса помогает су­щественно расширить исследование прагматических аспектов

политического языка.

Чтобы проиллюстрировать, как важно для понимания диалого­вой коммуникации привлекать «отрицательный материал», возь­мем для примера формальные свойства диалога. Так, И. Швиталла называет в качестве необходимых условий осуществления любого диалога наличие как минимум двух коммуницирующих лиц; со­средоточенность их внимания друг на друге; наличие символов, опосредствующих их коммуникацию и хотя бы единовременный обмен ролями между говорящим и слушающим³. Из этой общей схемы не совсем понятно, чем отличается обмен информацией

К этому добавляется отсутствие в современной лингвистике общей таксономии для единиц анализа речевой коммуникации. М. Л. Макаров сводит в таблицу имеющиеся варианты названий (речевые акты, ходы, реплики, обмены и т. д.), демонстрируя их существенные различия не только по школам и языкам, но даже у отдельных авторов.¹ Между тем для уяснения специфи­ки разговора важен не столько факт чередования реплик и ро­лей говорящего и слушающего (хотя этот формальный признак должен, разумеется, выполняться), сколько то, что «это чередо­вание происходит либо в порядке смены (один "кончил", другой "начинает" и т. д.), либо в порядке прерывания», причем «мож­но утверждать, что вообще при диалоге смена реплик происхо­дит так, что один "еще не кончил", а другой "продолжает"»².

Весьма примечателен тот факт, что одним из главных упре­ков в адрес теории речевых актов был связан с ее неспособно­стью объяснить связность языкового взаимодействия (интерак­ции) вообще и связность диалогового дискурса, в частности. По мнению Д. Франк, «человеческое общение является взаимодей­ствием в более фундаментальном смысле, нежели это представ­лено в теории речевых актов, согласно которой двое или более собеседников поочередно адресуют друг другу некоторые рече­вые акты, определяемые исключительно в терминах намерений говорящего»³.

Д. Франк находит такую теоретическую модель речевого взаимодействия слишком узкой, в особенности для объясне­ния связности диалогического дискурса. Преимущество этого дискурса Франк видит в том, что «при продолжении разгово­ра партнер (партнеры) говорящего обнаруживает (обнаружи­вают), имплицитно или эксплицитно, свою интерпретацию, а первый участник может снова на это отреагировать и т. д. Лингвист должен использовать и эту разновидность языко­вых данных, если только он хочет не просто сконструировать
¹ Макаров М. Л. Основы теории дискурса. М.: ИТДГК «Гнозис», 2003. С. 182.

² Якубинский Л. П. Язык и его функционирование... С. 35.

³ Франк Д. Семь грехов прагматики... С. 364.

50

вою личную интерпретацию, а воссоздать интерпретацию участников диалога»¹.

На более значительную, чем это предполагалось теорией речевых актов, роль в живой речи имплицитного содержания и «коммуникативного синкретизма» указывают наши отечест­венные исследователи О. Н. Ермакова и Е. А. Земская². Для изучения всех этих моментов требуется методологическая пере­ориентация на «отрицательный языковой материал». Для этого нужно обращаться к изучению живой непринужденной речи с ее аномалиями, отказавшись от искусственно составленных вы­сказываний, тем более на чужом (английском) языке, или от обычных для лингвистов примеров из художественного, опять же искусственного, дискурса.

В этом отношении очень характерен подход, реализуемый, например, А. Н. Барановым и Г. Е. Крейдлиным в исследовании феномена «иллокутивного вынуждения» в диалоге. «Конечно, -пишут авторы, - в идеальном случае хотелось бы анализировать реально протекающий диалог во всех его проявлениях, в том числе невербальных. Однако, к сожалению, мы не располагаем сколько-нибудь значительным фондом записей диалогических текстов, очищенных от разговорных наслоений, речевых сбо­ев и прочих посторонних шумов, поэтому материалом работы послужили тексты пьес, а также диалоги, представленные в других типах художественных произведений. Разумеется, мы ограничились анализом "нормальных" текстов, оставив в сторо­не абсурдные диалоги, имитации диалогов и языковые игры»³. Относительно такой методологической установки возникает во­прос: а зачем вообще обращаться к «реально протекающим диа­логам», если желать текстов, «очищенных» от «сбоев и прочих посторонних шумов»? К тому же для нас, например, не «само собой разумеется», что надо отказываться в исследовании язы­ка, тем более политического, от «ненормальных» (абсурдных) диалогов. K счастью, упомянутую методологию разделяют не все со­временные лингвисты. Так, О. Н. Ермакова и Е. А. Земская

3. Варанов А. Н., Крейдлин И. М. Языковое взаимодействие в диалоге и понятие иллокутивного вынуждения // Вопросы языкознания. 1992. № 2. С. 84-85.

изучают коммуникативные неудачи, возникающие при устном неофициальном общении на русском языке жителей города, причем основной материал их работы составляют записи есте­ственных непринужденных диалогов. Аналогичный подход раз­вивают авторы «интент-анализа» политического дискурса¹ (к этому мы еще вернемся), а у французского лингвиста Ф. Жака мы уже в 70-х гг. XX в. обнаруживаем целую теорию и типоло­гию «ненормальных» диалогов (этот сюжет мы обсудим подроб­нее чуть позже)².

По мнению Д. Франк, теория речевых актов «игнорирует ди­намическую и стратегическую природу естественного речевого общения», она «не учитывает внутреннюю "логику" в развитии диалога, а именно, использование участниками диалога стра­тегий регулирования и прогнозирования этого развития», она не основана «на постоянно "движущейся" точке зрения комму­никантов». В отличие от этого, Франк призывает учитывать, что «единицы общения в момент их интерпретации находятся в процессе конструирования», что «значимой для взаимодействия является не одна-единственная перспектива, а столько перспек­тив, сколько имеется коммуникантов»³.

Эти соображения становятся тем более обоснованными, если принять во внимание роль «третьего» в диалоге. Эту линию исследований коммуникации в значительной мере реализовал в своих работах И. Гофман, ей также уделяется особое вни­мание и в теории коммуникативных неудач. Под последними понимаются явления, естественно присущие непринужденному диалогическому общению, а именно, случаи несовпадения ком­муникативных намерений говорящего и их прочтение слушаю­щим)⁴. О. Н. Ермакова и Е. А. Земская развивают, наряду с другими авторами, довольно подробную типологию коммуника­тивных неудач, среди которых нам наиболее интересны случаи, возникающие в манипулятивных актах. Последние весьма час­то представляют собой так называемую «языковую демагогию» как совокупность приемов «непрямого воздействия на слушаю-

щего или читателя, когда идеи, которые необходимо внушить ему не высказываются прямо, а навязываются исподволь путем использования возможностей, предоставляемых языковыми ме­ханизмами»¹.

Парадиалогический дискурс как цель нашего дальнейшего анализа и есть пространство неограниченной практики подобно­го рода демагогии.

1.2.4. Семантико-когнитивный подход и речевой «негатив»

Перед лицом отмеченных особенностей диалогового общения оказывается уязвимым схематизм чисто семантического и ког­нитивного подхода. Хотя этот подход и относится к прагматиче­скому аспекту речевого общения, и даже специально к полити­ческому дискурсу, он остается в плену логического схематизма своей методологии. Яркий пример такого рода — работы Т. ван Дейка, довольно часто посвященные политическому (идеологи­ческому) языку, однако вписывающие теорию прагматического понимания в «когнитивную теорию обработки информации»².

В отличие от собственно прагматического анализа языка эта теория «основывается не только на правилах и концептах, но и на стратегиях и схемах, являющихся средством для быст­рой и функциональной обработки информации»³. Именно эти схемы, — считает ван Дейк, — используются участниками ком­муникации для определения характера речевого акта и его приемлемости в данной ситуации, в том числе с точки зрения слушающего⁴. В такой методологической перспективе участни­ки коммуникации, в том числе политических диалогов, оказы­ваются абстрактными субъектами взаимного познания, как бы априорно приспособленными для того, чтобы их изучали струк­турные лингвисты.

Таким же формализмом нередко страдает и так называемый «конверсационный анализ» (conversation analysis), специально изучающий структуру разговоров. В этой структуре выделя-

¹ Слово в действии. Интент-анализ политического дискурса / под ред. Т. Н. Уш а­-
ковой, Н. Д. Павловой. СПб.: Алетейя, 2000. С. 147-261.

² Jacques F. Dialogiques. Recherches logiques sur le dialogue. Paris: Presses
Universitaires de France, 1979. P. 228 ff.

³ Франк Д. Семь грехов прагматики... С. 367.

⁴ Ермакова О. Н., Земская Е. А. К построению типологии коммуникативных
неудач... С. 31.

52

1. Булыгина Т. В., Шмелев А. Д. Языковая концептуализация мира. М.: Языки Русской культуры, 1997. С. 461.

₂ Дейк Т. А. ван. Язык. Познание. Коммуникация / под ред. В. И. Гераси-

мова. М.: Прогресс, 1989. С. 14.

₃ 1ам же. С. 25.

4. Там же. С. 26.

53

Перед лицом этого схематизма лингвистической трактовки диалога хочется реабилитировать философию языка, которую лингвисты склонны упрекать в спекулятивности и «эстетизме».

Философская рефлексия о разговоре как особом коммуника­тивном жанре единодушно подчеркивает его спонтанность. Как изящно выражается К. Штирле, «моменты разговора так же взаимно проникают друг в друга, как и руки, обращенные к ра­боте в их элементарном, бессознательном взаимопонимании»⁴. У Гегеля во Введении к «Феноменологии духа» есть превосходное сравнение истины с вакхическим восторгом, все участники ко­торого упоены. Нечто аналогичное мы имеем в любом успешном разговоре. Специфическое состояние «захваченности» атмосфе­рой разговора дало повод немецкому философу В. Панненбергу

1

вновь заговорить о «духе (Geist)» разговора и тем самым - о частичной реабилитации категории Geist, скомпрометирован­ной философско-религиозной мистикой¹.

К мистике «дух разговора», действительно, прямого отноше­ния не имеет; скорее, мистические переживания в чем-то ана­логичны спонтанной и творческой атмосфере непринужденного разговора. Именно это имел в виду И. Гофман, когда помимо языковых компетенций указывал на «спонтанные коммуни­кативные обязательства» (engagement)² участников разговора. Каждый из них должен взять на себя уместное для данного разговора обязательство и одновременно своими действиями обеспечить выполнение своего обязательства другими собесед­никами. Это «общее спонтанное обязательство, - пишет Гоф­ман, - есть unio mystica, социализированное состояние транса. К этому добавляется и то, что у разговора есть своя собственная жизнь, и он следует своим законам. Он есть маленькая социаль­ная система, стремящаяся к сохранению своих границ; он есть структура, состоящая из обязанности и лояльности, со своими героями и негодяями»³. Вот почему не так просто организовать удачный разговор, тем более, «полноценный диалог». На удачу в разговоре можно только «настроиться», но ее нельзя вынудить строгим соблюдением каких-то формальных правил. Более того, при таком нормативном поведении участников разговора ждет разочарование: вопреки следованию всем правилам их речевое взаимодействие может оказаться вялым и непродуктивным⁴.

Живое присутствие партнера придает разговорному диа­логу совершенно особые качества, которых нет у письменного диалога и, тем более, в монологической речи. Т. Лукман видит в факторе «живого присутствия» основу того, что он вслед за Альфредом Шютцем называет «синхронизацией двух потоков сознания». Разговор, по его словам, может состояться только в том случае, когда имеет место знаковая коммуникация между такого рода «синхронизированными потоками сознания»⁵.

1

В русском языке нет точного эквивалента этому англ. слову, выражающему особый род обязательств, который налагается на человека, коль скоро он вступает с кем-то в прямой контакт. Мы будем здесь говорить просто о (коммуникативном) «обязательстве».

з Goffman E. Interaktionsrituale. Über Verhalten in direkter Kommunikation.

Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1978. S. 124-125.

Ibid. S. 143.

Luckmann Th. Das Gespräch... S. 52.

55

Т. Лукман и И. Гофман едины в признании особой роли не­вербальных компонентов диалогового языка (языка в смысле соссюровского la langue). Эти компоненты образуют не внеш­ний, пассивный фон речевой коммуникации, но буквально вплетены в знаковую ткань разговора, более того, находятся в режиме игры с речевыми символами (как замечает Лукман, они то сливаются с речью, то образуют с ней контрапункт, а то и за­меняют, отрицают ее)¹. Поэтому-то существенным оказывается искажение смыслового содержания разговорного дискурса при его переходе в слово, тем более, печатное слово. В этом случае после беседы остается не драма воплощенного в ней смысла, а лишь ее вербально-смысловой «пепел».

В терминах П. Вацлавика это можно выразить так: богатую семантику аналоговых сообщений живого диалога можно пере­дать в цифровую информацию слова и буквы только с потерями в исходном смысловом содержании². Что неизбежно теряется при такой передаче? - Лингвисты называют такие потери «ко­дификационным мусором» или «hesitation phenomena», относя к ним незавершенные предложения, анаколуфы, стилистические погрешности и пр. Однако этот «мусор» становится чем-то нега­тивным только с точки зрения структурных требований речево­го или печатного дискурса, а не с точки зрения живой текстуры разговора, где он вполне может иметь позитивный смысл. Что это так, говорит нам опыт рекламы, которая специально симу­лирует огрехи непринужденной речи, чтобы внушить слушате­лям ощущение естественности (непродажности) коммерческого предложения³.

Разговор предполагает - в той или иной мере - захвачен-ность его участников общим чувствами и мыслями, и в этом смысле и на это время - их равноправие. Равным их делает только диалог, его специфическая эстетика. Стихия настоящего разговора (отличного от его симуляций в коммерческой или по­литической рекламе) ставит его участников в равноправное по­ложение. Но смысл этого «равноправия» требует концептуаль­ного прояснения. Совершенно очевидно, что речь здесь не идет

1

о равноправии в каком-то этическом или (тем более) социально-политическом смысле. Это именно равенство только на время и только в пространстве разговора. Можем ли мы сказать, что это равенство выражается во временном подчинении особым пра­вилам и нормам диалога, взаимно признаваемым, пусть даже неявно, всеми его участниками?

Насколько это нетривиальный вопрос, показывает теория коммуникативных постулатов Г. П. Грайса, а также ее критика. К ней мы обратимся чуть позже, а сейчас зафиксируем общее определение разговора, которое мы с небольшими вариациями заимствуем у Т. Лукмана¹.

Мы будем понимать под разговором дискурсивно-игровой комплекс вербальных и невербальных компонентов общения двух или более участников, характеризующийся спонтанно­стью, многофункциональностью, слабой институционализаци-ей, а также коммуникативным равноправием и дискурсивной синхронизацией собеседников, их эмоциональной вовлеченно­стью и ролевым сотрудничеством.

1.2.6. Разговор VS. диалог

Забегая вперед, спросим: а подпадает ли парадиалог под это определение разговора? - Вполне. И это значит, что своим рас­смотрением специфики разговора как языкового жанра мы на самом деле не очень-то далеко продвинулись вперед. Правда, мы выяснили некоторые важные условия успешного разговора, без которых, видимо, нет и успешного разговорного диалога. Диа­лог, стало быть, может выступать в разговорной форме, однако не только в ней. Есть ведь печатные, литературные и другие диалоги. Похоже, диалог в большей мере, чем просто разговор, тяготеет к институциональности. Это, очевидно, связано с серь­езностью диалогических намерений, затрагивающих интересы многих людей, требующих поиска компромиссов и баланса ин­тересов вокруг реальных проблем. Впрочем, институциональ-ность сама по себе не может служить лингвистическим крите­рием диалогичности. Политический дискурс, к примеру, счита­ется институциональным дискурсом², что не мешает «институ-

2.Шейгал Е. Семиотика политического дискурса. М.: ИТДК «Гнозис», 2004. С. 42-43.

57

ционализироваться» и парламентской болтовне (парламентским парадиалогам).

Здесь уместно сослаться на интересные выводы, к которым пришла в свое время французский филолог А.-М. Валюла. Она исследовала феномен le bavardage, или «женской болтовни» как разговоров без явной практической цели. А.-М. Валюла рас­сматривает это явление как «доступ к воображаемому», в ко­тором «все возможно», в том числе коррекция и даже инверсия любых социальных ролей. Французский филолог считает, что «болтают только те люди, которые находятся в подчиненной, второстепенной позиции, кто не является вполне хозяином сво­ей жизни, и кто ищет поэтому прибежища в сфере воображае­мого». Болтовня в смысле le bavardage - это слово, не переходя­щее в действие, не спроецированное во внешний мир. Это слово сделано лишь для себя, оно «питается само собой» и «работает вхолостую, даже когда включено на полную мощь»¹.

Конечно, «концептуально натруженный» язык с трудом по­ворачивается, чтобы обозначить такую болтовню «диалогом». И дело здесь не в издержках интеллектуального вкуса, вос­питанного на текстах философских диалогов. Есть опасение, что излишней демократизацией понятия «диалог» мы рискуем упустить отличительные признаки какого-то очень важного для культуры, в том числе политической, феномена, который про­писан не только в литературе и философии.

¹ Waliullah А.-М. Potiches ou moulins à paroles: réflexions sur le bavardage 1982. № 21. P. 98.