Социолого-психологические основания дискурс-анализа

В научной картине мира, особенно в отношении анализа языкового обще­ния, социологические и психологические теории приобретают повышенное значение, поскольку язык в широком смысле, как уникальный культурный институт, вобрал в себя и социальное, и психологическое, о чем, помимо Ф. де Соссюра, неоднократно писали И. А. Бодуэн де Куртенэ, Л. В. Щерба, Л. П. Якубинский и др. А это предполагает обращение к таким вопросам, как дискурсивная проекция «Я» и межличностное взаимодействие, представле­ние знаний в дискурсе, соотношение когнитивного, языкового, социального и т. д. При этом в многообразии социально-психологических теорий взаимо­действия есть смысл сосредоточиться на тех, которые во главу угла ставят коммуникацию. В силу этого вне поля зрения остается ряд теорий, например психоаналитическая теория Зигмунда Фрейда, подчеркивающая влияние дет­ского опыта индивидов. Отметим, что в рассматриваемых ниже подходах упо­требление многих терминов, таких как значение и смысл, нередко отличается от лингвистического [ср.: Cronen e. а. 1990].

Так, высвобождаясь

От власти малого, беспамятного «я»,

Увидишь ты, что все явленья —

Знаки,

По которым ты вспоминаешь самого себя,

Ткань духа своего, разодранного миром.

М. ВОЛОШИН. «Подмастерье»

Время зарождения символического интеракционизма относят к рубежу XIX и XX вв., точнее, к моменту публикаций «Принципов психологии» Уильяма

Джеймса [James 1890], статьи о рефлекторной дуге Джона Дьюи [Dewey 1896], монографии Чарлза Кули «Природа человека и общественное устройство» систематизировал этот подход в годы работы в университете г. Чикаго (1893—1931), хотя сам термин символический интеракционизм был предложен учеником Мида Гербертом Блумером только в 1937 г.

Эта школа, впитав ряд положений бихевиоризма, своими корнями уходит в учения ранних американских прагматистов, в частности, Уильяма Джеймса [James 1907], Джона Дьюи и Чарлза Сандерса Пирса [см.: Blumer 1937]. Для Дьюи и Джеймса прагматизм был формой культурного критицизма. Эта прагматическая традиция критического анализа сохранилась и по сей день, выступая в качестве одной из важнейших интерпретативных философских позиций в современном гуманитарном цикле [см.: Denzin 1992: 131; Strauss 1993].

С момента своего возникновения символический интеракционизм характеризовался внутренним противоречием, обусловленным, с одной стороны, теоретической установкой на феноменологическую интерпретацию непосредственного опыта и субъективных переживаний человека (Ч. Кули и У. Джеймс), с другой стороны — стремлением к построению «объективной», т. е. без ис­пользования интроспективных методов, «подлинно научной» теории челове­ческого поведения (Дж. Г. Мид и Г. Блумер).

У Дж. Г. Мида, а затем и у Г. Блумера традиция символического интеракционизма все явственнее отходит от феноменологической интерпретативности У. Джеймса и Ч. Кули, смещаясь от психологического анализа к социологическому. Не случайно в теории Дж. Г. Мида особое место занимает биологическое понимание человека как продукта эволюции, что в дальнейшем практически выпало из поля зрения его последователей. Испытывая влияние натурализма Ч. Дарвина, Дж. Г. Мид и Г. Блумер стремились сделать это направление более научным, изучая образ «Я» как физический объект, хотя и без особого успеха.

В 70-х гг. Эрвин Гоффман [Goffman 1971; 1974] пытался возродить идеи У. Джеймса и феноменологическую ориентацию интеракционизма, но позже отказался от этого. И тем не менее данная тенденция реализовалась в интер-претативном интеракционизме, играющем все более заметную роль в контексте постмодернизма [см.: Denzin 1989a; 1991].

Начавшись как разнородное, междисциплинарное, открытое по отноше­нию к другим сферам знания движение, интеракционизм сегодня представляет собой пестрое (и теоретически, и географически, и хронологически) научное явление, поэтому приходится черпать информацию о нем как из классических работ, так и из современных вариаций в стиле постструктурализма и постмодернизма. Символический интеракционизм довольно часто подвер­гался нападкам [см.: Fine 1993], много раз сообщалось о его теоретическойкончине, но эти слухи, как водится, оказывались сильно преувеличенными. В наши дни свидетельством доброго здравия этого направления являются жур­налы Symbolic Interaction и Studies in Symbolic Interaction, а также представи­тельные международные конференции и симпозиумы.

Теоретическими основаниями современного интеракционизма являются прагматизм, феноменология, конструктивизм и даже феминизм. Интерак-ционизм ныне предстает то как культурный романтизм, парадоксально смы­кающийся с левым радикализмом, марксизмом и утопизмом [Mead 1934; Blumer 1969], то как структурная этнология в духе Э. Дюркгейма [Goffman 1974], то как анализ речевого общения [Strauss 1969; 1993; Maines 1989], структурные теории ролевого поведения и личности [McCall, Simmons 1978; Stryker 1980], формальные теории социальных процессов [Couch 1989], а также в качестве интерпретативных, критических, контекстуальных описаний [Denzin 1989a; 1989b; 1991; 1992; Fabermann 1989]. Бурно развивается критический психоана­литический феминизм [Clough 1992; 1994], стремящийся посредством изуче­ния производства культурных смыслов связать символический интеракцио-низм с постструктурализмом [Barthes 1974, ср.: Леви-Строс 1985; Фуко 1996а; 1996b; Levi-Strauss 1958; Althusser 1971; Foucault 1971; 1980] и поздним пост­модернизмом [Lyotard 1984; Baudrillard 1988; Denzin 1991].

2.1.2 Итогом эволюции символического интерак-

Интерпретативные установки ционизма можно считать устойчивую интер-

интеракционизма претативпую тенденцию. В наши дни ин-

теракционисты все чаще используют сово­купность «мягких» интерпретативных методов и приемов качественного ана­лиза, включая постмодернистские этнографические изыскания в русле совре­менной антропологии, в некоторых случаях объединяющие элементы струк­турной, практической и семиотической этнографии, а также методы биогра­фического исследования, более или менее традиционное интервьюирование, исторический анализ, лабораторные социологические исследования, конвер-сационный анализ и т. д. Вот что «приемлет» и «не приемлет» интеракцио-низм [Denzin 1995: 44—45]:

1. Интерпретативные (и символические) интеракционисты не верят в целесообразность общих теорий о строении общества и социальных функциях индивида. Они трактуют социум и интеракцию как постоянно возникающие, воспроизводящиеся феномены, где и осуществляются разнообразные формы социальных действий. Соответственно, интеракционисты изучают то, как люди строят, конструируют (преимущественно дискурсивно) собственные ситуа­тивные версии общества.

Многие представители постструктурализма [Foucault 1971; 1980; Dreyfus, tabinow 1982] и постмодернизма [Lyotard 1984], охотно принимают идею локальных исследований в виде небольших описаний совместной деятельности.. Это может быть нарративное изложение небольшого события, его детальное этнографическое описание, биография, развернутое интервью, анализ текстов массовой культуры, заимствованных из фильмов, книг, прессы, юп-музыки и т. п.: [Shorter 1993].

3. Интеракционисты против теорий, стремящихся объективизировать квантифицировать человеческий опыт. Со своей стороны, они предпочитают оперировать текстами, передающими непосредственность опыта людей.

4. 
   Интеракционисты отказываются от экспорта в область социального естественнонаучных или экономических теорий, так как их модели неприспособлены к анализу реального опыта живого, эмоционального взаимодействия людей. Интеракционизм обращается к изучению нарративов,
   считая, что именно они конституируют предмет анализа [см.: Josselson, Lieblich 1993].
   
5. 
   Интеракционисты отвергают теории, игнорирующие историческоеизмерение. В то же время они не скатываются к историческому детерминизму. Лишь на микроуровне интеракционисты исследуют отношения неравенства и власти, проявляющиеся в ситуациях взаимодействия людей с раз­
   личными статусными параметрами (этническая, половая, классовая принадлежность).
   
6. 
   Интеракционисты «недолюбливают» теории, не уделяющие внимания биографиям и жизненному опыту взаимодействующих индивидов. Каждый
   индивид, по Сартру, — это «всеобщее единичное» [universal singular — Sartre 1976], в жизни которого воплощаются общие и частные черты исторической и культурной эпохи, вследствие чего «индивидуальное является одновременно и общим, общечеловеческим» [Бодуэн де Куртенэ 1963,1: 207].
   

Во-первых, люди оперируют объектами исходя из того значения или смыс­ла, которое они имеют для этих людей.

Во-вторых, эти культурные значения и смыслы вырабатываются в ходе социальной интеракции.

В-третьих, эти значения и смыслы меняются или пересматриваются в про­цессах интерпретации через опосредованное символами взаимодействие индивидов, способных к саморефлексии.

В-четвертых, люди сами создают, строят, «конструируют» опытные миры действования, в которых они живут.

В-пятых, значения и смыслы данных миров формируются в процессе интеракции под воздействием привносимых в эти ситуации саморефлексий и рефлексий индивидов.

В-шестых, взаимодействие людей со своим собственным «я» является неотъемлемой, органической частью взаимодействия с другими индивидами, оно тесно переплетается с социальной интеракцией и влияет на последнюю. Сама символическая интеракция — слияние «Я» и социальной интеракции — это главное средство, с помощью «которого люди способны формировать социальные или совместные действия» [social, joint acts — Blumer 1981: 153].

В-седьмых, эти социальные акты, их генезис, эволюция и отмирание, кон­фликт и слияние, конституируют то, что Г. Блумер называет «социальной жизнью человеческого общества», которое и составляется из совместных действий, осуществляемых членами данного общества [Blumer 1981: 153].

«Я» может рассматриваться также как лингвистический, эмоциональный и символический процесс. Языковое «Я» наполняет «пустые» дейктические элементы (личные местоимения, грамматические показатели лица, места, вре мени) значениями, носящими биографический, эмоциональный, истинно лич­ный характер. Материальное «Я», или образ себя как материального объек­та, включает все то, что данный субъект называет «своим» в какой-либо мо­мент времени [Denzin 1989b: 32], эта форма «Я» опредмечивается и может фетишизироваться в экономических отношениях. Идеологическое «Я» пред­стает в самом широком культурно-историческом значении, определяя разные роли индивида в конкретной социальной группе или ситуации (муж, либерал, босс). Идеология соотносит «воображаемые отношения индивидов с реаль­ными отношениями, в которых они живут и которые регулируют их бытие. ... Идеология из отдельных конкретных людей делает субъектов» [Althusser 1971: 165, 171]. «Я» как влечение соответствует тому аспекту самовыраже­ния «эго», который требует сексуальности, телесного присутствия Другого [Denzin 1989b: 32].

Все эти формы «Я» проигрываются в социальной интеракции и стано­вятся частью биографии человека. Кроме этого, необходимо также учиты­вать специфику индивида как нейрофизиологического или биологического орга­низма. Как это продемонстрировал в своем исследовании Аллан Шор [Schore 1994], индивидуальные характеристики нервной системы человека и особен­ности его физиологических процессов играют важную роль в формировании и развитии «Я» [см.: Carbaugh 1996: 4].

2.1.5 В ответ на картезианское отделение инди-

Личность, социальная структура, вида от социального порядка Ч. Кули раз-
интеракция работал систему взглядов, интегрирующих

личность, «Я» и общество: «Отдельно взя­тый индивид есть не что иное, как неизвестная природе абстракция, точно так же, как и общество немыслимо в отрыве от индивидов. Общество и инди­вид обозначают не отдельные явления, а просто общий и частный аспекты одного и того же» [Cooley 1964: 36]. По Кули, и общество, и «Я» встроены в социальную жизнь: «общество — это отношение, связывающее личные идеи» [Cooley 1964: 121]. По Миду, «Я» рассматривается социально, именно «с точ­ки зрения коммуникации как самого существенного элемента социального Устройства» [Mead 1934: 1]. В своей монографии Дж. Тернер [Turner 1988] до­полняет идеи Мида взглядами Гоффмана, Гидденса и Хабермаса в постпар-соновской теории, интегрирующей «Я», социальное действие и интеракцию. Ход интеракции, ее «порядок» [interaction order — Goffman 1983] склады­вается под воздействием многих «естественных», воспринимаемых как само собой разумеющееся, динамичных, ситуативных, подлежащих взаимному обсуждению процессов [Garfinkel 1967]. Главным предметом обсуждения, «переговоров» в интеракции являются разные аспекты личности и ее идентич­ность (negotiation of personal identity), или личностные смыслы «Эго» [Couch e. а. 1986: xxiii; Strauss 1969]. Эти аспекты личности могут быть личными (напри­мер, имена) социальными или структурными (статусные, позиционные роли), в диапазоне вышеописанных проекций «Я». Смыслы, присваиваемые разным аспектам личности (meanings of identity), локализованы в процессе интеракции, они возникают и меняются по мере того, как взаимодействую­щие индивиды определяют и обсуждают ход, цели и задачи конкретного эпи­зода общения. Интерактивные ситуации могут быть стереотипными, ритуа-лизованными или проблемными. Особенно интересны ситуации, в которых нарушается привычный ход общения и происходит резкий пересмотр участ­никами собственных и чужих «Я».

Говоря о социальной структуре и социальных отношениях, интеракцио-низм отмечает, что интеракция всегда демонстрирует ситуативно обусловлен­ную, накладывающую ряд своих ограничений структурированность, основан­ную на символах, обычаях, ритуалах, стереотипах и общепринятых смыслах. Все эти регулятивы вплетены в ткань социальных отношений и более слож­ных комплексов действий (см.: ensembles of action — [Sartre 1976]), объединяю­щих индивидов. Такие комплексы индивидуальных или коллективных дей­ствий овеществляются как интерактивные структуры, упорядоченные рекур­рентные схемы мышления, деятельности и интерпретации. Нередко они ко­дифицируются в нормативных актах и правилах. Они предоставляют лишь контуры взаимодействия и связанного с ним переживания, лишь форму, ко­торую участники общения должны наполнить содержанием — интенциями, опытом, конкретными действиями [Simmel 1909]. Различаются комплексы индивидуальных и коллективных действий, при этом всегда необходимо учи­тывать разные формы объединения людей: от случайных ассоциаций и малых групп разного рода до организованных институциональных структур и боль­ших социальных классов.

культуры и идеологии соответствующего исторического периода времени и реальный жизненный опыт, переживания участников интеракции [ср.: Cooley 1964; Couch 1990; Dewey 1927; Park 1950]. Коммуникация неотделима от про­цессов формирования и передачи культурных смыслов [Carey 1989: 64; Park 1950: 39; ср.: Dant 1991; Bonvillain 1993; Hanks 1996]. Эти смыслы всегда символичны, множественны и постоянно транслируются, циркулируют в социу­ме по различным каналам прямой и опосредованной коммуникации [Carey 1989: 64—65].

Личностное и социальное сообщаются в символической интеракции в мире «культурных смыслов». Во многом эти смыслы определены идеологией и струк­турой власти (подчинения) существующего социального порядка. Они всегда циркулируют по коммуникативным системам различных уровней. Сообще­ния, передаваемые с их помощью, имеют особую структуру и помечены семио­тическим кодом, придающим всем «достойным внимания» сообщениям «ауру» политических, социальных или исторических смыслов. Они приходят к нам проинтерпретированными, перенасыщенными значениями [Baudrillard 1988] и определяют структуру повседневной деятельности [Lefebvre 1984].

С точки зрения анализа языковой коммуникации важной идеей Дж. Г. Мида, а еще раньше — Ч. Кули, стал вывод о том, что разные аспекты индивидуаль­ного опыта и поведения обусловлены принадлежностью человека к социаль­ной группе, которая сегодня выступает как средоточие коммуникативных отношений [communicative nexus — Watson 1995: 520].

Именно это положение было охотно подхвачено социальными науками и лингвистами. По Миду, язык (в широком смысле, как речевая деятельность) — это особая форма поведения, причем язык принципиально не рассматривает­ся как всего лишь «проводник», обслуживающий другие формы поведения, и тем более — как пассивное, застывшее отражение действительности.

Обратив наше внимание на язык как на специфический объект научного познания, Дж. Г. Мид предвосхитил дискурсивный переворот в развитии мно­гих человековедческих наук последней четверти XX в. Язык и вербальные сообщения рассматриваются им как окно во внутренний мир человека, мир его социальности. Однако ни Мид, ни его непосредственные последователи так и не сумели создать модели языка, приемлемой для лингвистики и теории коммуникации. Бихевиористское понимание знака и знаковости, оставшееся глухим к семиотике Ч. С. Пирса, дало интеракционистам слабую теорию символического и не смогло обеспечить совместимость интеракционизма с Радикальной семиотикой языка, восходящей к Ф. де Соссюру. Сказался и зна­чительный социологический крен символического интеракционизма после Г. Блумера, который, хоть и признавал, что язык не может быть «нейтраль­ным», беспристрастным проводником идей и что язык формирует повседнев­ные и даже научные интерпретации человека, все же не поднялся (или не опу­стился — наглядный пример того, как язык «конструирует» точку зрения) До изучения самого языка. Одной из немногих работ интеракционистов, обратившихся к собственно лингвистическому анализу, оказалось классическое исследование Ансельма Л. Стросса [Strauss 1969], посвященное использо­ванию в социальной интеракции имен, с помощью которых люди оценивают друг друга и стратифицируют социум.

Пожалуй, больше других символических интеракционистов проблемами языковой коммуникации занимался Эрвин Гоффман ср.: Goffman 1974; 1981; 1983; Schegloff 1988; Verhoeven 1993: 318]. Не сразу он пришел к осознанию тщательного анализа языка — его ироничный метод и полная многозначно­сти и неопределенности теоретическая система менялись с годами. По мере своей научной эволюции Э. Гоффман все больше отходил от социодрамати-ческой концепции, навеянной «драматургическим анализом» Кеннета Берка [Burke 1965]. У Э. Гоффмана речь «встроена» в широкий интерактивный кон­текст, хотя в анализе она предстает просто как последовательность высказы­ваний [Goffman 1981: 78—123]. В итоге он так и не добился того самодоста­точного уровня лингвистического анализа, когда язык и дискурс фигурируют как главные объекты знания, обладающие собственной феноменологической цельностью.

Классический символический интеракционизм, как и современный интер-претативный, помимо своего внутреннего теоретического многообразия отличается восприимчивостью к идеям и методикам других дисциплин, по­этому практически невозможно говорить о «чистой» его традиции, что оце­нивается и как недостаток, и как достоинство данного направления, главной заслугой которого здесь предлагается считать непозитивистский, интерпре-тативный подход к изучению коммуникации в широком социально-интерак­тивном контексте — как основополагающей символической деятельности, про­дуктом которой являются языковые, культурные и социально-психологиче­ские сущности.

2.2. КОНСТРУКТИВИЗМ

Troubles are only mental; it is the mind that manufactures them, and the mind can forget

them, banish them, abolish them.

M. TWAIN, «Which Was It?»

В предыдущем параграфе одним из теоретических оснований современ­ного интерпретативного интеракционизма был назван конструктивизм, который интересен синтезом когнитивных и интеракционных подходов к про­блемам коммуникации.2.2.1
Конструктивисты принципиально строго

Конструктивизм: разграничивают философию науки и фило-

философские основания и истоки софскую антропологию [Delia 1977; O'Keefe

1975]. Философия науки следует в русле

предложенного Ф. Зуппе анализа мировоззренческих систем Weltanschauungen [Suppe 1977], ставшего реакцией в духе скептицизма на рост логического по­зитивизма и эмпиризма [Polkinghorne 1983].

Позитивизм сводит науку, включая социальную, к дедуктивному, эмпи­рическому и объективному процессу, который в итоге должен раскрыть абсо­лютные истины и законы, правящие изучаемым объектом и исчерпывающе объясняющие его свойства. В отличие от позитивизма принцип Weltanschauun­gen определен тезисом об относительности знаний: «абсолютной точки зре­ния на объект не может быть вне исторической и культурной ситуации, в которой находится исследователь» [Polkinghorne 1983: 103].

Научное познание было и остается человеческой деятельностью, проте­кающей в широком социальном и культурном контексте, следовательно, на­учность нельзя отождествлять лишь с логической дедукцией вечных истин, для конструктивистов научное познание представляется прежде всего процес­сом понимания и интерпретации. Их эпистемология считает, что знание создается и поддерживается социально, но для его постижения необходимо обратиться к реальности отдельно существующих человеческих существ [Nicotera 1995:46].

Философская антропология конструктивистов или, проще говоря, их взгля­ды на природу человека, характеризуется интерпретативной ориентацией. «Человеческий опыт жизни включает постоянно развивающееся отношение, объединяющее личность и мир, познающего и познаваемое. Чистых фактов не существует вне этого опыта» [Delia, Grossberg 1977: 32]. В отличие от пози­тивизма, для конструктивизма нет «объективной реальности», отдельной от наблюдателя. Предпосылки объективности заключаются в «исторически скла­дывающихся в определенных сообществах людей способах рассуждения... Факт, значение, смысл сосуществуют в сложной, плотно переплетенной тка­ни вечно продолжающегося процесса неабстрагированного интерпретатив-ного понимания» [Delia, Grossberg 1977: 33].

Таким образом, конструктивизм исходит из того, что действительность

создается или «конструируется» социально, а интерпретируется индивидуаль-

но, т. е. действительность не может существовать вне человеческой перцеп-

тивности и когнитивности, отдельно от них. Не факты, а конструкты форми-

руютт знание о внешнем мире. Следовательно, каждый индивид действует

сходя из обусловленных контекстом интерпретаций. Человек — это прежде всего интерпретирующее существо. Действитель­ность конструируется социально, в процессе своего генезиса объединяя интерпретативную активность индивида с исторически сложившимися кон­текстами и динамикой социума. Индивид является в мир, наполненный смыс­лами и значениями творческой деятельностью сообщества, сконструировав­шего свою социальную реальность. В процессе социализации индивид усваи­вает принадлежащий данному социуму «универсум общих смыслов» (universe of shared meaning), начинает собственную интерпретативную деятельность и адаптируется к социальной действительности внешнего мира.

Помимо своей философской базы, конструктивизм впитал в себя влияние сразу нескольких теоретических традиций: когнитивной психологии Дж. Кел-ли, учения об эволюции организма Г. Вернера и интеракционизма Г. Блумера [Nicotera 1995: 47—48]. Когнитивная психология помогла построить теорию конструктов как базовых механизмов, соединяющих поведение с мышлением. Теория Вернера объясняет, как индивидуальная система конструктов меняет­ся и обогащается в процессе социализации. Не случайно теорией когнитивно­го развития личности конструктивисты дополняют символический интерак-ционизм Блумера. Чтобы увидеть коммуникацию с позиций конструктивиз­ма, «когнитивное развитие не должно быть отброшено от изучения социо­культурного понимания коммуникативных событий» [Clark, Delia 1979: 189].

2.2.2 Анализ интерпретативности опирается на индиви-

Интерпретативность дуальные системы конструктов (минимальные едини-

и действие цы смыслообразования). «Посредством применения

когнитивных схем, поток опыта делится на значимые

фрагменты и интерпретируется, создаются и интегрируются верования, мне­ния и знания о мире, структурируется и контролируется поведение» [Delia е. а. 1982: 151].

Общими единицами когнитивной организации конструктивисты считают иптерпретативпые схемы, иначе говоря, модели интерпретации, осмысле­ния более крупных фрагментов опыта. Эти схемы обеспечивают нечто боль­шее, чем просто категоризацию (в отличие от элементарных конструктов): они помещают интерпретируемое событие в более широкий контекст, со все­ми присущими последнему смыслами и ожиданиями. Когнитивная органи­зация рассматривается как биологический процесс, организующий опыт человека и направляющий его действия. Когнитивные репрезентации мира обычно обрабатываются на подсознательном уровне.

Социальные аспекты личности воспитываются в культурном контексте. Индивиды взаимодействуют с себе подобными и тем самым развивают свояспособности к интерпретации. Конструктивизм трактует культуру как транс­цендентный исторический процесс смыслообразования, обеспечивающий го­товыми значениями и символами интерпретирующих индивидов. В ходе социализации индивидуальные системы конструктов плавно приводятся в соответствие с системой социокультурных смыслов. Индивиды формируют свои интерпретативные схемы главным образом «посредством общения с и приспособления к обладающему своими смыслами большому и устойчивому социальному миру, в котором они родились» [Delia e. а. 1982: 155].

Интерпретативные схемы помогают формировать интенции и мнения (ко­нечно, обусловленные контекстом), направляющие действия людей. Интер­претативные схемы, позволяя осмыслить ситуации, способствуют выработке альтернативных способов осуществления этих действий и реализации интен­ций. Индивид выбирает тип действия и способ его осуществления из ряда аль­тернатив. Это называется стратегией, причем множественные цели могут потребовать множества стратегий (что нередко происходит в действительно­сти). Понимаемая таким образом стратегия не предполагает сознательного планирования [Delia e. а. 1982].

Поскольку интенции нацелены в будущее, выбор стратегии зависит от прогностических представлений индивида о будущем, которые основаны на его прошлом опыте и осмыслены посредством интерпретативных схем. Но­вый опыт — результат действия как бы проверяет соответствие прогноза реальной действительности, в соответствии с чем индивид верифицирует и/или модифицирует данную схему интерпретации. Будущие решения учтут успех или неуспех настоящего выбора. «Так в каждом акте сходятся прошлое, настоящее и будущее» [Delia e. а. 1982: 156].

2.2.3 Изложенный взгляд на акциональность чело-

Интеракция и коммуникация века определяет особое место социальной интер­акции в теории конструктивизма. «Мы рассмат­риваем интеракцию как процесс, в котором личности координируют соответ­ствующие линии действий посредством применения общих схем организации и интерпретации действий» [Delia e. а. 1982: 156]. То, что понятию координа­ция конструктивисты отводят важную роль, сближает их с теорией координи­рованного управления смыслом Б. Пирса и В. Кронена [the coordinated manage­ment of meaning theory — Pearce, Cronen 1980; Cronen e. a. 1988; 1990].

Интерпретативные схемы делятся на общие и частные. Общие схемы — это универсальные механизмы вроде правил мены коммуникативных ролей. Частные интерпретативные схемы регулируют координацию конкретных типов действий. Они называются организующими схемами и обеспечивают координацию действий в разных типах деятельности, обычаях, ритуалах и социальных институтах. Эти схемы тяготеют к уровню подсознания, всегда социальны и определяют одни акты относительно других. Они обеспечивают уместность и связность как средства координации (coordination devices).

Однако процесс интеракции не прост, хотя бы уже потому, что разные люди не обладают идентичными интерпретативными схемами. Им, как пра­вило, приходится координировать свои действия, имплицитно договари­ваясь об упорядочении схем. Это очень важный момент: социальная действи­тельность создается в ходе неявных «переговоров» (negotiations) и демонстра­ции принятия или непринятия упорядоченной схемы. Образы реальности меняются в процессе общения. В ходе переговоров об упорядочении схем интеракции и создается «общая социальная реальность» [shared social reality].

Наконец, последняя, четвертая сфера теоретической системы конструкти­визма — коммуникация, одна из частных категорий социальной интеракции. Она определяется как такая интеракция, где в фокусе координации оказы­ваются коммуникативные интенции, так как именно они являются отправ­ным пунктом всего процесса общения, выражая внутренние состояния лю­дей. Вывод: в коммуникации стратегии каждого индивида направляются как его собственным внутренним состоянием, так и представлением о внутренних состояниях Других. Коммуникация характеризуется намерением каждого участника выразить Себя, собственное «Я», признанием Другими этого наме­рения, организацией действий (индивидуальных актов) и взаимодействия (со­циальной интеракции) в соответствии с этими взаимонаправленными интен­циями. Чтобы лучше понять коммуникацию с позиций конструктивизма, «ко­гнитивное развитие не должно быть отброшено от изучения социокультур­ного понимания коммуникативных событий» [Clark, Delia 1979: 189].

Коммуникация не синонимична интерпретации, действию или интерак­ции. Скорее всего, она рассматривается как частный случай интеракции, опи­рающейся на фундамент интерпретации, предполагающей координацию дей­ствий и процессы организации взаимодействия, а также удовлетворяющей разные потребности выражения внутренних состояний участников общения [Nicotera 1995: 58].

В целом, конструктивизм предстает как сбалансированное направление, главным звеном которого является когнитивное представление значения и смысла. Для сравнения: этнографическая теория коммуникации Джерри Фил-липсенаидр. [ethnographic communication theory — Philipsen 1987; 1989] исходит из поведенческого представления смысла; а теория правил межличностных отношений Доналда Кушмена [the rules theory of interpersonal relationships Cushman 1990; Cushman, Cahn 1985; Cushman, Kovacic 1994] основана на интер-акционном понимании смысла.

Поведенческое представление смысла позволяет установить отношение между тем, что люди говорят, и тем, что они делают (в терминах культуры); зато труднее связывает индивидуальные интерпретации и взаимодействие. Главной идеей интеракционного представления служит роль «общих смыс­лов» (shared meanings) в интерпретации сообщений, но этот подход оставляет без внимания проблемы индивидуальных смыслов. Когнитивное представле­ние значения дает возможность изучить природу индивидуальных интерпре­таций, но не объясняет природу связи между индивидуальными интерпрета­циями и поведением, ведь действия людей не всегда обусловлены их индиви­дуальными смыслами.

К сожалению, объяснительный потенциал конструктивизма ограничен когнитивной интерпретацией индивида. Другим замечанием в его адрес является сложность верификации существования когнитивных струк­тур. Еще одно критическое замечание касается некоторой непоследователь­ности авторов в теории и методологии, определении границ и методов по­знания, типов рассуждения и т. д. [Nicotera 1995: 61]. Своими философски­ми корнями конструктивизм восходит к метафизике Канта, техническими корнями — к кибернетике, что во многом объясняет его склонность к нео­позитивизму.